Дай мне! (Song for Lovers) - [21]

– … sing the song for lovers…

Я смотрела на него снизу вверх. Он открыл глаза и посмотрел на меня. Улыбнулся и стал петь глядя на меня. Потом слез со сцены и подошел.

– Как дела? – спросил он.

Я пожала плечами.

– Ниче…

– Ну как мы тебе?

Барабанщик и басист валялись в туалете. Олег мне нравился. А они нет.

– Прикольно, – ответила я.

– Понятно, – кивнул Олег и сморщил нос.

– Мне правда понравилось.

Олег улыбнулся и закурил. Мы сидели на сцене и молчали. Маша Никонова смотрела на нас из зала и улыбалась про Стеклова.

Я измазалась в кетчупе, потому что сосиска все время выпадывала из батона. По телевизору гоняли «Big In Japan». «Things will happen while they can, I wait for my man tonight. It’s easy when you’re big in Japan…» и все такое. Я поставила чайник. Потом стала пить кофе. С пряниками.

Если бы год назад кто–то сказал мне, что я буду пить кофе, я бы не поверила. Кофе – это мой враг номер один с детства. Меня от него тошнило, как от манной каши.

После клуба мы все пошли к Сашке Бердышеву. Спать. Барабанщика забыли в клубном туалете.

Спали кто где мог. Маша Никонова умудрилась втиснуться на две табуретки, стоящие между шкафом и диваном. Наська Кулакова и Галя Романова спали на столе. А Костя Патрушев в ванной.

Нас на диван влезло четыре человека. Олег дышал мне в ухо. Потом шепотом спросил:

– Ты спишь?

– Неа, – тоже шепотом ответила я.

– Хочешь конфету?

– Ага!

Мы сосали липкий «Барбарис» и нам было весело, как сообщникам. От Олега пахло яблоками и сигаретным дымом.

– Куда ты ездил–то? – спросила я.

– А… – Олег неопределенно повел в воздухе рукой – Она говорит: «Поехали ко мне», ну я и поехал. Да, пьяный был…

– Смешной ты какой–то.

– Не смешной, а странный.

– Почему странный?

– Потому что.

Олег порылся в кармане и вытащил медиатор.

– Смотри, из Нью–Йорка.

– Ага? – не поверила я.

– Друг привез. Клево, да?

– Да. А себе че друг привез?

– Гитару… Сдохнуть можно, какая гитара! Я в нее прямо влюбился!

– В гитару?

Олег кивнул со вздохом. Видимо, он хотел по–другому. Не медиатор, а гитару. Но медиатор тоже хорошо.

– Спой мне что–нибудь свое, – попросила я. Не знаю, почему.

– Как я спою? Все спят. И гитара…

– Так спой. На ухо…

– На ухо?

Он шептал мне в ухо песни, как стихи. Свои и чужие. Хотя я не очень хорошо разбиралась в нынешних рок–группах и все песни мне казались им самим сочиненные. И было хорошо, будто в бомбоубежище.

А потом я уснула. И Олег уснул. И, наверное, во сне продолжал петь.

Я помыла посуду. По радио Земфира кого–то искала. А потом Бритня Спирс сходила с ума. Телефон требовательно зазвонил.

– Ты едешь? – спросил Олег недовольно.

– У меня дела!

С какой стати я должна куда–то ехать?

– Тебе че, в лом приехать? Я должен перед тобой на коленях что ли ползать?

– Люди вообще никому ничего не должны, – повторила я его фразу.

– Не должны, – согласился он. – Ты так ничего и не поняла.

И повесил трубку.

Небо мгновенно потемнело, листья березы, до того шумно развевающиеся на ветру, застыли, как нарисованные тушью на темно–голубом ватмане. Резко запахло мокрой черемухой и жестяными карнизами. Ветер рванул было с новой силой, но его опередил размеренный жестяной стук и затем – шелест.

Тяжелые капли плюхнулись на глянцевую страницу и вспухли. Маша подняла глаза. За окном радостно лил дождь, деревья стояли, как под обстрелом, смущенно колыхали ветвями. Маша вытерла нос краем покрывала на кровати, слезла и открыла окно. Ветер и дождь радостно ворвались в комнату, занавеска вздулась парусом, и еще несколько капель вспухли на глянцевых страницах. Маша постояла ежась. Загнала сопли обратно и вытерла глаза. Дождь одобрительно стучал в карниз. Маша пошла в ванную и взяла ножницы из стакана. Посмотрела на левое запястье. Под тонкой голубоватой кожей пухла серо–синяя вена. Ногти загибались и малиново блестели, как леденцы, переливаясь иероглифами. Маша начала их срезать большими ножницами, оставляя квадратные огрызки. Стерла лак. Потом решительно взяла в руку прядь волос, тщательно завитую и подкрашенную синей тушью. Отрезала и кинула в раковину. Потом посмотрела на себя в зеркало и заплакала. Она рыдала, сопли текли из носа, а слезы по нервно красным щекам. Волосы падали на пол. Наконец Маша поставила ножницы обратно в стакан и включила воду. Выкинула пряди в ведро и долго стояла, терла лицо холодной водой. Потом стянула через голову майку с рюшами. Юбку, обтягивающую ее угловатые бедра. Посмотрела на себя – худую, бледную, без груди. Закусила губы и села в угол ванной, прижавшись к холодному кафелю.

Стеклов ей сказал: «Не бегай за мной, а? Даже если бы ты скупила весь магазин Sisley и Benetton, это ничего бы не изменило. Понятно?»

Ей было непонятно. И даже невозможно было вообразить, что так легко рушится ВСЕ и земля выворачивается из–под ног и нагло смеется.

Зазвонил телефон и Маша встала, но вместо того, чтобы брать трубку, пошла к шкафу, где пылились всякие ненужные теперь вещи. Вытащила оттуда протертые до белизны джинсы, в которых ходила два года назад и темно–зеленую футболку младшей сестры Катьки. Носки валялись там же, в углу. Потом Маша выгребла из сумочки ключи и две бумажки по десять рублей. Влезла в папины садовые кроссовки, серые от засохшей грязи. И хлопнула дверью.