Давние встречи - [76]

С трепетным чувством хожу по знакомым и таким неузнаваемым улицам, отыскивая в них памятные черты и уголки. С особенной остротою возникают далекие воспоминания. Вот городской сад с древним славянским названием Блонье, скромный памятник композитору Глинке, у которого некогда собирались мы, безусые гимназисты и реалисты, слушать революционные речи. Украшенное ампирными колоннами здание бывшего дворянского собрания, где происходили губернские съезды и выборы, а в большом двухсветном зале устраивались концерты, студенческие рождественские и пасхальные вечера. В самом этом зале изгнанный за политику из гимназии Боровиков на глазах наших застрелил случайного человека, ошибочно приняв его за князя Урусова, губернского предводителя дворянства.

Уже нет прежней Офицерской и Солдатской слобод, застроенных деревянными домиками с садами и заборами, утыканными поверху острыми гвоздями. Не нашел я Собачьей площадки, где играли мы в лапту, и Запольной улицы, за которой тянулся памятный нам заросший густым кустарником и бурьяном глубокий овраг. Исчезли крошечные домики окраин, садики и сады, где на изрезанных ножами скамейках мы переживали волнения первых чистых свиданий...

Не узнал я и Ма́лоховской площади, на которой устраивались многолюдные ярмарки и базары. К празднику вознесения сюда сходились на Вознесенскую ярмарку, на богомолье деревенские бабы в красных нарядах, в насмешку прозванные горожанами «авдотками». Ночевали они под открытым небом, приносили продавать кто десяток яиц, кто моток ниток, кто горсть льна. В отрезанных рукавах старых домотканых рубах приносили они мелкую «смоленскую» крупу, на вырученные деньги покупали стеклянные мониста, цветные ленточки, позумент для сукманок. Утром ходили на богомолье в Вознесенский женский монастырь, где перед высоким иконостасом, перед темными ликами икон горели свечи, теплились лампадки.

* * *

Вот тут, по этой самой улице, вела меня за руку мать. Как был я не похож на городских бойких детей, нас окружавших. Все казалось мне чуждым: и устланная булыжником, твердая улица, и звонкие голоса детей, и цокот подков извозчичьей лошади, которая тащила нас в гору с вокзала. Все необыкновенно было здесь в городе. Страшными показались длинные коридоры училища, по которым с криком носились ребята, и чугунная лестница, и швейцар в фуражке с синим околышем и синим высоким воротником. Недобрыми казались бородатые учителя в мундирах с золотыми пуговицами и золотыми плетеными погончиками на плечах.

Здесь на лестнице я увидел мальчика, наряженного в черкеску, с игрушечным кинжалом на пояске. С каким пренебрежением поглядел он на меня, на ситцевую мою косоворотку, сшитую руками матери. Сколько раз страдал я от такого городского пренебрежения к моей деревенской робости. Да и застенчив я был тогда до болезненности. Как понравился мне этот нарядный мальчик, его театральный костюм, как хотелось подружиться с ним.

Разлука с матерью была первым в жизни тяжелым и жестоким испытанием. Смутно я чувствовал, что впервые круто ломается моя жизнь. Чуждый, шумный, недобрый, окружил меня новый мир. Выпавшим из гнезда птенцом чувствовал я себя в этом чужом городском мире.

Мать перекрестила меня, порывисто прижала к своей груди. И какими горькими слезами плакал я, прижимаясь к ее милым рукам, к ее праздничному платью, в котором приехала она в город. Видно, и ей нелегко было прощаться со мною...

С отъездом матери началась моя новая жизнь, непохожая на прежнюю деревенскую, лесную.

Училище с первых же дней напугало сухой казенщиной, суровым бездушием учителей, одетых в чиновничьи мундиры. Пугали недобрые и грубые клички, которыми именовали своих наставников ученики. Кто и когда выдумывал эти злые и меткие прозвища, от которых веяло бурсой, давними временами? Раз приложенная кличка оставалась за учителем навеки, переходя из поколения в поколение учеников. Учителя русского языка Насоновского все называли Скоморохом, учителя арифметики — Смыком, классных надзирателей — Козлом и Плюшкой, учителя алгебры — Бандурой. Кроме этих кличек, были клички и посолонее.

* * *

Несказанно изменился, как бы помолодел новый, приукрасившийся после великого пожара Смоленск! Вижу новые здания, изменившие лицо древнего Смоленска. Разросся, посвежел знакомый городской сад. Узнаю старую крепостную стену. Горестное чувство вызывают разрушения, причиненные злобной рукою.

Самая природа, казалось, изменилась здесь необыкновенно. Неузнаваемо изменились и самые люди. Я не видел памятных с детства лиц. Избыток энергии, бодрой жизненной силы наполнял новых, в большинстве молодых людей, чувствовался в движениях, во взглядах, в звуках смелых голосов. Даже само разорение, причиненное войною, подчеркивало буйную силу жизни. Всюду молодежь, молодежь, как зеленая поросль.

Из Смоленска я выезжал дневным поездом по знакомой железной дороге. Помнишь ли ты старые вокзалы? Каким козлиным голосом кричал у двери швейцар и как мы ему подражали: «Брест! Перррвый звонок!» Между столиками в буфете, раздувая фалды, бегали тогда татары-лакеи, одетые в смешные черные фраки, делавшие их похожими на забавных птиц.