Давление зла - [6]

Выскочив на очередной пригорок, машина пробежала опушкой леса вдоль заброшенных, непаханых полей, потом долго шла вдоль оврага, а когда он кончился — вновь пошла полем, на этот раз засеянным. Впереди начинался спуск, и, доехав до него, Федор остановил машину и вышел. Следом выбрался недоумевающий Аркадий.

— Ах ты, господи! — вырвалось у Федора.

Перед ним на десятки километров раскрылась лежащая внизу, у подножия возвышенности, равнина. Она, с ее оврагами, холмами и низинами, была, в общем-то, такой же, как местность, по которой они только что проезжали, за исключением того, что лежала метров на пятьдесят или сто ниже. Отсюда, сверху, хорошо видны были заросли кустов, отмечающих петляющую вблизи подошвы горы речку. Дорога, спустившись наискось по склону, бежала параллельно ему, просматриваясь в прогалах между деревьями, пока выпуклость горы не заслонила ее. Ельник темнел островами в светло-зеленом море листвы. По-видимому, почва здесь была заболоченной, поскольку на протяжении нескольких километров от склона горы растительность была сплошной, и лишь километрах в пяти виднелись проплешины полей. Еще дальше угадывалась деревушка, по непонятному капризу предков заложенная на голом, безлесном месте. А может быть, когда-то и окружали ее леса, да свели их крестьяне, не задумывающиеся ни о чем, кроме сегодняшней, сиюминутной надобности.

Городской житель, Федор поражен был не столько неожиданно раскрывшимся простором, сколько высотой сахарных облаков в глубоком прохладном небе, чистотой и прозрачностью воздуха, не затушевывающего даль, а оставляющего ее четкой, словно прорисованной тонким пером, бесчисленным множеством и тонкими переходами цветов. Один только зеленый был представлен множеством оттенков, и Федор почувствовал легкую печаль, и тревогу, и свербящее желание поделиться с кем-нибудь охватившими его чувствами, которым он не мог подыскать слов, желание показать пальцем на эти мягкие пастельные тона, и он сказал недоумевающему рядом Аркадию:

— Ты посмотри, как широко… И цвета, неяркие, но такие… правильные… как на картине… Как на старой картине, когда писали то, что на самом деле…

Аркадий непонимающе вгляделся в равнину, потом перевел добрые глаза на Федора, и Федору вдруг стало неловко, словно сморозил глупость, и он молча сел в машину и молчал еще долго, размышляя о том, как получилось, что саму жизнь он начал проверять по картинке…

А дорога, сбежав вниз, пошла вдоль склона у его подножия, повторяя все изгибы контура горы. И так же следовала изгибам дороги и речка, то отбегая на сотню метров, оставляя перед собой лужок, то придвигаясь вплотную, так что дорога шарахалась вправо, наезжая на косогор. Аркадий, непроизвольно схватившийся за поручень и затаивший дыхание, когда машина съезжала с крутого склона, сейчас оживился и сказал:

— Теперь недалеко. Сейчас приедем, и перекусить можно.

Федор хмыкнул, не отводя глаз от дороги. Несмотря на сушь, местами расстилались обширные лужи с застарелой, видимо, подпитываемой грунтовыми водами, грязью. Их приходилось осторожно объезжать по краю. Вообще дорога была малоезженой, и Федор поинтересовался:

— Что-то мы с тобой ни машины, ни трактора не встретили. Как вымерло все. Или время такое — на полях делать нечего?

Аркадий не ответил — дорога очередной раз вильнула, протиснулась сквозь кусты и замерла перед зеркальной, темного стекла, гладью пруда. Федор жадно, словно вбирая в себя, обводил взглядом открывшуюся картину. Руки его покойно лежали на руле замершего, негромко пофыркивающего автомобиля. Аркадий, полуобернувшись, наблюдал за ним и, наконец, с гордостью произнес:

— Вот! Это та самая Бабкина Мельница и есть! — и тут же ревниво поинтересовался: — Ну как?

— Замечательно, — коротко ответил очнувшийся Федор. Он огляделся, теперь уже оценивающе, выбирая место, где остановиться.

Пруд был старым. Очень старым. Не сохранилось даже следов стоявшей здесь мельницы. Но плотина была построена хорошо, на совесть. Время и половодья не разрушили ее. Вода стояла высоко, почти вровень с гребнем плотины, ровной стеклянной полосой переливаясь через порожек в проран туда, где когда-то вращалось, поскрипывая, колесо. Она исчезала с ровным гулом, слышным даже здесь, и появлялась десятком метров далее, где ее не заслонял уже край плотины, вся в клочьях пены, просвечивающей в разрывах кустов. Впереди пруд прижимал дорогу к самому откосу, безлесному и сверкающему охристыми проплешинами глины. Метров шесть сплошной грязи объехать было невозможно. Федор включил передачу и осторожно тронулся, на ходу примериваясь к старым, размытым, но еще угадывающимся в грязи колеям. Аркадий замер на соседнем сидении. Машина взревела и рванулась вперед. Метра два-три она преодолела, замедляя ход и раскачиваясь вправо и влево, как лодка на волнах, и лишь тогда забуксовала. Федор сбросил газ, чтобы колеса уцепились за почву, и снова придавил педаль. Машина пошла, но неохотно, как-то боком; проползла еще полтора метра и опять встала. Федор быстро выключил сцепление и коротко взглянул на Аркадия — тот вытянул шею и весь подался вперед, пытаясь заглянуть в мертвую зону перед капотом. Федор включил заднюю передачу и осторожно отпустил сцепление, отрешенно вслушиваясь в автомобиль, чтобы уловить момент, когда колеса снова начнут пробуксовывать. Назад ему удалось продвинуться всего сантиметров на двадцать, но он вовремя переключил передачи, и так же плавно машина качнулась вперед. Он уловил ритм и теперь раскачивал увязший в грязи экипаж, как большие непослушные качели. Размах колебаний становился больше, больше и вот машина, победно ревя мотором, выползла на сухое место. Рядом шумно выдохнул Аркадий. Федор, чувствуя облегчение и удовлетворение, как от хорошо проделанной работы, проехал еще метров сорок вдоль пруда, потом круто описал дугу и остановил машину в тени старой корявой березы, развесившей свои плакучие ветви чуть не до самой земли.