Давид Седьмой - [19]

Потом он стал прибегать к более радикальному объяснению: «У меня были основания не становиться чемпионом мира, ибо в те времена это звание означало вхождение в официальный мир шахматной бюрократии с массой формальных обязанностей, что было несовместимо с моим характером».

Этот матч остался в его душе как след от иероглифа на яблоке. Так делали в старом Китае: из тончайшей бумаги вырезали иероглиф и прилепляли к начинающему созревать яблоку. Когда плод поспевал, бумажку отрывали, и на красной кожуре оставался знак.

Но если иероглиф на китайских яблоках был символом благоденствия и счастья, на бронштейновских он означал горечь и разочарование.

Необходимого человеку качества – забывать, стирать, освобождаться от воспоминаний, – он так и не приобрел и всё пережевывал и пережевывал прошлое, не в силах ни выплюнуть его, ни проглотить. Но каким искусством надо обладать, как упражнять память, чтобы научиться забывать? Да и забывать скорее благодать, чем искусство. На него не снизошла эта благодать.

Он был одержим видениями терроризующего его прошлого, так никогда и не ставшее для него окончательно прошедшим, и в его памяти всё пережитое существовало только в одном времени: Past continuous.

В старинной индийской притче говорится о двух монахах, принявших строгие обеты и аскетические запреты и годами пребывавших в молчании. Однажды они услышали крик о помощи – тонула женщина. Один монах ринулся в поток и спас ее. Год спустя он спросил своего товарища: «Ты думаешь, я согрешил, когда нес женщину на спине?» «Ты что, всё продолжаешь нести ее на своей спине?» – отвечал ему другой монах.

Сохранять антипатию – всё равно, что позволить кому-то, кого вы не любите, бесплатно проживать в вашей голове. Михаил Моисеевич Ботвинник обладал в голове Бронштейна постоянной пропиской. Тема Ботвинника стала занозой, вошедшей ему глубоко под кожу, место воспалилось, болезнь стала запущенной, потом хронической, но он постоянно сам вскрывал застарелую рану.

Ахматова любила рассказывать, по какой схеме происходили у нее разговоры с Зощенко в последний период его жизни.

«Я буду Зощенко, – говорила она Лидии Чуковской, – а вы – вы. Спросите меня что-нибудь. Я – Михаил Михайлович.

«Вы собираетесь куда-нибудь за город?» – спросила Чуковская.

«Горький говорил, – медленно, торжественно, по складам отвечала Анна Андреевна, – что я – великий писатель».

Примерно по той же схеме проходили и разговоры с Бронштейном. Анафилаксия – явление, при котором определенные вещества, попав в организм, вызывают у человека, помимо краткосрочного заболевания, повышенную чувствительность к этим веществам. Порой организм хранит память о них всю жизнь. И если даже ничтожное, безопасное для других людей количество вещества попадает в организм, происходит бурная, совершенно неадекватная реакция – анафилитический шок.

Ботвинниковский шок у него мог быть вызван абсолютно всем: моим вопросом о Левенфише, которого Ботвинник отогнал «как молотобоец, стоящий в кругу и разгоняющий всех», о Флоре, помогавшем Ботвиннику во время того матча, орденской планкой на груди нищего в переходе московского метро – «вы знаете, Г., конечно, что Ботвинника до войны иначе как “гроссмейстер-орденоносец” не именовали», голландской защитой в партии, за течением которой мы наблюдали в Москве в 2004 году и которую Ботвинник и Бронштейн регулярно применяли в матче, и т. д. и т. п. Ассоциации возникали буквально на ровном месте и все тропинки разговоров вели в одном направлении: на сцену зала имени Чайковского майской Москвы 1951 года.

Даже в такой солнечной книге как «200 открытых партий» Бронштейн не мог удержаться, чтобы не пройтись здесь и там по Ботвиннику. Предваряя свою партию с Ульвестадом из матча СССР – США (1946), он пишет: «Мне было 22 года, и в команде я был самым младшим. Когда накануне матча намечали стратегический план баталии, первым взял слово старейшина – М. М. Ботвинник. Глядя на меня в упор, он четко и внушительно произнес: “Я надеюсь, что все понимают ответственный характер матча и никто не станет играть авантюрный королевский гамбит”». И Бронштейн – «слово старшего – закон» – избрал испанскую партию. Проиграв, сетовал: «Нет, не случайно говорят, что дебюты надо выбирать по настроению».

Его монологи напоминали оркестр, обладающий огромным репертуаром, на самом же деле в нем постоянно слышались вариации на устойчивое число тем, а лейтмотивом была одна непреходящая и так никогда и не кончившаяся. Блуждая по подземелью памяти, он всё время возвращался к ней, и, как стрелка компаса всегда возвращается к северу, его диалоги, преодолевая различные отклонения аномалий других тем, всегда выруливали к главной.

Он мог часами философствовать на тему, что тогда думал Ботвинник о нем, Бронштейне, и что думал он сам, Бронштейн, о том, что думал Ботвинник о Бронштейне, и как заблуждался Ботвинник, думая, что он, Бронштейн, думал о том, что думает Ботвинник о Бронштейне, и собеседник невольно спрашивал себя, кто это – маленький доморощенный философ, похожий на служку в синагоге с невнятной дикцией и с грустной рассеянной улыбкой шлемазла, испытующе вглядывающийся в тебя и зацикленный на событиях полувековой давности, фантомная боль от которых не отпускает его ни на мгновение?