Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам - [232]

На другой день мы отправились в домик Каширина, и нас там встретили радостно и вежливо и столь хорошо рассказывали о Максиме Горьком, что в конце концов я почти увидел его самого — высокого, в длинной синей рубахе — если не ошибаюсь, она зовется у вас косовороткой, хотя у нее высокий и совсем прямой воротник, — и мысленно побеседовал с ним, кого, увы, я не видел при жизни. Ну, а потом мы нашли вокзальчик, с которого отправляются поезда на Балахну. Сели и поехали, и всю дорогу смотрели в окна на необъятные заснеженные российские просторы. Балахна очень понравилась. Это небольшой, совсем новый город, состоящий из трех и четырехэтажных домов. Электростанция работает на торфе и, что удивительно, без всяких перебоев.

Нам показалось, что сюда, под Горький, перенесен кусочек родной Литвы. Неумолчно звучала литовская речь, и жемайтская и аукштайтская, слышались наши любимые народные песни. А как же иначе! Ведь в Балахну со всех концов Советской страны съезжались литовцы, и собралось их уже несколько тысяч. Конечно, немало нашлось друзей и знакомых, о которых нам в Пензе ничего не было известно. Но я напрасно расспрашивал их о судьбе моей жены и сыночка. Они тоже ничего не знали…

Нас радушно приняли и поместили в Доме культуры. В большой комнате рядами стояли железные кровати, очень аккуратно постеленные. Они предназначались для офицеров дивизии, и три из них отвели Гире, Корсакасу и мне. Кстати, Вы вряд ли угадаете, что прежде всего сделал товарищ Гира. Тайно от нас он побежал в парикмахерскую и расстался там со своей знаменитой бородой. Оставил только длинные, хотя и довольно жидкие, усы и уверял нас с Корсакасом, что таким способом уже подготовился стать воином. И знаете, он своего добился. Гиру приняли в дивизию, выдали офицерскую форму и присвоили какое-то воинское звание, равное капитану. Но это произошло попозже, а пока что мы встретились с нашими генералами Виткаускасом, Мацияускасом, Карвялисом и попытались выяснить, чем должны заниматься в первую очередь. «Обслуживать будущих бойцов Красной Армии», — сказал нам комиссар дивизии, товарищ Мацияускас. Вот мы и занялись этим делом. И должен Вам признаться, Дмитрий, оно стоило всех наших усилий. Здесь собирались люди разного возраста, разных характеров, самых различных профессий. Но судьба у них всех была одна, а вернее, все они хотели такой судьбы — идти и драться с врагом. И как можно скорее! Изнуренные, полуголодные, с лихорадочно горящими глазами, они приходили на комиссию и отвечали «да», не дожидаясь вопроса. Общаясь с нами в Пензе, Вы, наверное, заметили, что литовцы стараются не очень-то проявлять свои чувства. Действительно, мы не грузины, но на этот раз могли бы составить им конкуренцию. Я всё не могу забыть литовца — думаю, что ему столько же лет, как и нашему товарищу Гире, — который привел на комиссию пятерых своих сыновей, и все шестеро вступили в дивизию. Вот перед какой славной аудиторией мы выступали! По нескольку раз в день, в любую погоду, а зима, как Вы помните, была суровой и вьюжной, отправлялись мы в дальние походы пешком. Говорили о войне, читали стихи и видели, как стихи наши зажигают сердца, заставляют улыбаться и плакать. Мы, если так будет правильно сказать, стали певцами их судьбы, судьбы, которую они сами избрали для себя. Быть может, никогда раньше я с такой силой не ощущал великое значение слова поэта для тех, которым оно предназначено. И не это ли величайшая награда для поэта, когда идущий на смертельный бой воин повторяет его строфы?

Нас с Костасом поражала неутомимость Людаса Гиры. Он никогда не отставал от нас, не, обращал внимания на мороз, снег и ветер, всюду выступал, а когда мы, едва живые, добирались до постелей, он долго не засыпал и, сидя на краешке кровати, что-то бормотал и быстро-быстро записывал в тетрадку — переводил на литовский язык популярные советские песни. Потом он надел на себя офицерскую форму и полностью поступил в распоряжение комиссара дивизии. А мы с Костасом Корсакасом отправились в Москву. Надо было выступать по радио, издавать газеты, собирать наши литературные силы. Это, конечно, никак не означало, что мы навсегда расстаемся с литовской дивизией. Напротив, дивизионная газета «Тевине Шаукиа» редко выходила теперь без наших стихов и статей. Да и приезжали мы в дивизию, уже ведущую бои с фашистами, довольно часто.

Вам, Дмитрий, наверное, хочется узнать поподробнее и о житье-бытье Саломеи Нерис. Так вот, я встретился с ней в Москве в июне этого года на сессии Верховного Совета. Она приехала из Уфы, утомленная одиночеством и бытовой неустроенностью. Привезла несколько глубоко прочувствованных, проникнутых тоской по родине стихотворений. Была печальна и задумчива. И ожила, когда окончательно решился вопрос о том, что она остается в Москве. А сегодняшняя Москва, Дмитрий, вовсе не похожа на ту, которую мы покинули, отправляясь в Пензу. Хотя и теперь каждый вечер устремляются в небо аэростаты стального цвета, хотя и прорывается иной раз к Москве один-другой немецкий самолет, но великая опасность отступила, и дышится в Москве легко. Свободнее, легче стала дышать и Саломея. На ее лице появилась давно забытая улыбка. Когда же она почувствовала, что очень нужна и литовским воинам, и литовцам-антифашистам в США, а главное, тем, кто может услыхать ее ясный, гневный голос в городах и деревнях ее Литвы, находящейся еще «под фашистом», к ней вернулась и энергия, и вера в свои силы.