Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам - [228]

…Но оттуда, где в эти дни пришлось побывать Залесской, она при всем желании не могла бы послать письма. И Школьникова с ней там не было.

В политотделе армии ее позвал к себе уже знакомый полковник.

— Вот какое дело, Настасья Алексеевна, на вас получено персональное приглашение. — Сделал долгую паузу. — Не знаю, как вы на это посмотрите.

— Опять к зенитчикам?

— Не угадали. — И еще пауза. — Вас приглашают партизаны.

— Шутите, Владимир Николаевич, — не поверила Залесская. — Они же не здесь, а там… Я имею в виду тыл противника.

— Именно. Поэтому-то и решил испросить ваше согласие.

— Да как же я к ним попаду? По воздуху, что ли?

— Попали в самую точку. На «У-2». И туда, вместе с газетами, и обратно. Они какой-то грандиозный концерт затеяли. И нуждаются в вашей квалифицированной помощи. Вы сразу не отвечайте. Подумайте.

— Никогда еще на самолете не летала, — сказала Залесская. — А вдруг тошнить будет? Морскую качку я, правда, легко переношу.

— А у партизан уже приходилось бывать? — спросил полковник и засмеялся.

И Тася тоже засмеялась.

— Следовательно, принимаем приглашение?

— А вы не боитесь, Владимир Николаевич, меня в тыл к немцам отправлять? — неожиданно спросила Залесская.

— Маленько опасаюсь. Но кукурузник — транспорт надежнейший. А партизаны обещают просто царские условия вам создать. В общем, как говорится, бог не выдаст, свинья не съест.

— Вы не так меня поняли.

— Это почему же?

И тут Тася рассказала историю со своим оформлением на фронт.

— У нас другая мера. Как себя человек ведет. А в биографиях не копаемся. Это им там делать нечего. — И вдруг сердито закричал: — Вы это бросьте! Голову себе всякой анкетной чепухой не забивайте. Вы тут нам очень помогли. Мы это в приказ запишем.

Вот и довелось Тасе сделать ночной бросок на «У-2» через линию фронта и пожить несколько дней в Партизанском крае.

Помогла она отрепетировать скетч, сочиненный кем-то из партизан. Поставила для партизанки-плясуньи гопак, обрядив голубоглазую Марусю в венок из полевых цветов и в передник из вышитого украинского полотенца.

И через три дня на том же кукурузнике и с тем же летчиком вернулась обратно, в штаб 41-й армии, которую уже считала своей.

…Вот и приехала! И привезла трофеи. Целую пачку хороших карандашей, не очень мягких, но и не самых твердых, самых моих любимых, и еще длинный тонкий патрон, похожий на винтовочный, но только в двадцать раз больше. Ярко-желтый с красным ободком.

— Знаешь, Чиж, что это за снаряд? — спросила меня Тася. — Как-то шла я по деревенской улочке, и было мне весело. Очень насмешила меня одна старушка, у которой я молоко пила. Смотрит на меня и головой покачивает: «Сама-то ты такая тонкая, а подстановки ничего, толстые!» Иду, посмеиваюсь про себя, и слышу, кричат: «Да что же вы… Скорей! Скорей!» Кому же это кричат? — думаю. А напротив такой кирпичный сарайчик, что ли, и к его фасаду три знакомых офицера притиснулись. И руками машут. Ну, я улочку перешла и к ним… Тут они на меня набрасываются: «Вы что ж, Настасья Алексеевна, оглохли, ослепли? Он же деревню обстрелял. Из скорострельной пушки. А вы, будто в мирное время, как по Невскому, разгуливаете!» Всё это, знаешь ли, секунды три-четыре продолжалось, не больше. И как-то мимо моего сознания прошло. А вечером зенитчики в подарок этот самый снаряд прислали. Сбили они, оказывается, «фокке-вульф», который нас обстрелял.

Вот и стоит теперь у меня на столе снаряд от немецкой авиационной пушки. В ярко-желтом оперении, и не опаснее обыкновенного камня, равного с ним весом. Таськин фронтовой трофей, который она мне подарила.

Глава тринадцатая РАКЕТЫ В НЕБЕ

Вот уж не думал и не гадал Муромцев, что придется ему в осенние дни 1942 года стать невольным участником событий, которые могли бы послужить материалом для целой детективной повести.

Теперь, когда всё осталось позади, Дмитрий мысленно посмеивался над рязанским ловцом шпионов, оперуполномоченным Любимцевым, наивно считавшим, что черное, даже замаскированное, не меняет своего цвета, а заодно и над собой, столь авторитетно осудившим тогда «шпиономанию» и одного из лицедеев ее, всё того же товарища Любимцева.

Ну мог ли вообразить себе Дмитрий, даже дав полную волю своей фантазии, что закованный в броню простоватости и прямолинейных убеждений Константин Акимович Сологуб — и не Константин, и не Сологуб, и не белорус, и уж никакой не коммунист, а вообще черт знает кто!

История эта началась на небе. На ночном небе, черно-фиолетовым колпаком накрывающем тыловой затемненный город.

Навстречу прерывистому клекоту стервятников, доносившемуся с заоблачной высоты, вместе со светлыми и вдруг распадающимися комочками выстрелов зениток и длинными ослепительными пальцами прожекторов, копошившимися в пространстве, устремились и пунктирные кроваво-красные хвосты сигнальных ракет. И только с территории одного из заводов. Тревога, предупредительный огонь зенитных орудий, лезвия прожекторов и… ракеты… Так было и раз, и два, и три, и четыре. И хотя немецкие бомбардировщики всякий раз чуть не на высотном пределе проплывали мимо Пензы, так и не обратив внимания на устремленный к ним зловещий призыв, кто-то из работающих на заводе и безусловно осведомленный, что в цехах его изготовляются не предметы бытового обихода, не кастрюли и не будильники, а детали для куда более грозных механизмов, — настойчиво добивался, чтобы эти сигналы в конце концов были замечены.