Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам - [11]

Пятеро неохотно свернули, стали объезжать нас с левой стороны, а мы всё больше прижимали их дулами карабинов к берегу Зеленчука. И вот они уже сзади нас. Слава богу, удаляются, даже не оглянувшись. Ахмед бешено настегивает лошадей, и наш фаэтон как на крыльях.

Бап… бап… бап… Что такое? Возле самого уха кто-то легонько свистнул. Поднимают коней на дыбы и поворачиваются, как на шарнирах. Из-под бурок, с правого бока, вспыхивают огоньки. Бац… бап… бап… Развернулись веером и скачут на нас. «На дорогу… падай!» — кричит Кухарук. И вот я уже лежу в мягкой теплой пыли. Поставил левую руку на локоть, чтобы бить с упора. Нажимаю на спуск. Нет выстрела. Опять нажимаю. Ни черта! С короткими промежутками стреляет Кухарук. Я считаю: два, три, четыре… На дороге, перед самыми глазами, то там, то здесь взлетают и опадают фонтанчики пыли… Бап… бап… «Стреляй же, убьют!» Это голос Кухарука. У него лицо серое, как пыль, и рука рвет из кобуры наган. Я боюсь поднять глаза. Наверное, они уже здесь, над нашими головами, — тяжелые подкованные копыта и сверкающие шашки. Этот стерженек… А-а-а, поддается… Рванул налево. Опять нажал спуск. Ударило в плечо, как дубиной. Бухнуло. Есть! Нажим указательного пальца, боль в плече, грохот. И так десять раз!

В кого я стреляю? Они уже далеко. Скачут не на нас, а от нас… Пригнулись к лошадиным шеям. Бурки как шлейфы. Не понравилось, голубчики вы мои!

Вскочил. Набил магазин патронами и, уже стоя, широко расставив ноги, пошатываясь от страшной отдачи, расстреливаю горы и небо. Ору что есть мочи: «Ага! Испугались!» Выпустил еще десять. Карабин вываливается из рук. Ничего, у нас есть кольт. Вот я сейчас… Хочу его вытащить из-за пояса, но правая рука не действует, падает как плеть. Ранен? Нет, последствия отдачи.

«Ладно, Митька, хватит», — говорит Кухарук. Он смотрит на меня и ухмыляется. Опирается на карабин, как на палку. Весь в пыли. Ужасно смешной. «Они вообразили, что у нас пулемет. А у них ведь только обрезы. Ну и не приняли боя. Это всё твоя пушка, Митька». — «У тебя и живот и морда в пыли. Дали мы им жару!» — «Я-то одному влепил. Он так и скрючился». — «Я бы их всех перестрелял… Только, понимаешь, у меня предохранитель заело…» — «Будут помнить, бандюги проклятые!» — «Да уж, не на тех напали».

И вдруг меня начинает неудержимо рвать, прямо выворачивает наизнанку, а ноги дрожат и подгибаются в коленях. «Ничего, Митька, такое с непривычки случается. Ты же на гражданской не был… Ну как, полегчало? Пойдем теперь нашего Ахмедку искать».

С трудом разыскали Ахмеда. Он завел лошадей в неглубокую пещерку, а сам, прижавшись лбом к холодным камням, молился нараспев. А вот уже нам навстречу мчится тачанка, и на ней парни с винтовками и с «максимом». Это Эльбурган, услышав далекую перестрелку, выслал нам подмогу.

…Но почему всё это лезет мне в голову? Почему по асфальту Тверской сейчас прогрохотала тачанка и на ней русские в кепках и черкесы в мохнатых папахах? Чего ради вот уже битых два часа брожу я по вечерней Москве и, словно какой-нибудь лунатик, не замечаю окружающего?

Прошлое не возвращается. Отцвело и рассыпалось, как одуванчик. Да я никогда и не сожалел о минувшем. Сегодня было хорошо и интересно. Завтра будет еще интереснее. И я нетерпеливо жду нового дня. Но вот, кажется, он пришел и принес с собой то неизведанное, горячо желаемое и, вероятно, главное. Меня взяли на работу в КИМ. Подумать только: я ки-мо-вец! Уже подготовили репертуар для выступления «Роте шпрахрор», и Фриц Геминдер похвалил, сказал, что я нашел как раз то, что нужно немецким товарищам. И поручил мне тщательно изучить опыт антимилитаристской работы французского комсомола. Вот когда пригодился французский язык! Оказывается, я совсем легко читаю «Л’авангард», а там уйма интереснейших фактов. Ты молодец, мама, что заставляла меня потеть над «Маленькой азбукой» и заучивать глаголы. Же сюи, тю е, иль е… Же сюи трист. Я есть печальный. Ты разве печальный? Да, я печальный. А откуда она взялась, эта печаль, Муромцев? И почему вчерашнее вернулось к тебе во всех деталях, в красках, в волнующих запахах и в звучании голосов людей, с которыми, быть может, никогда больше не встретишься?

Тоня, всё это из-за тебя, потому что ты, Тоня, была моей совестью, а совесть-то не одуванчик, и фукнуть на нее так, чтобы развеялась она прозрачными пушинками, не в моих силах.

Но как же всё-таки получилось, что я должен отчитываться перед тобой не только за совершённые поступки, но и за мысли, невысказанные и даже еще неустоявшиеся? Любил ли я тебя? Да, мне казалось, что любил. Но когда ты, с мягкой шутливостью, отвергла мое предложение руки и сердца, ничто не изменилось в моем к тебе отношении. Домик в Боготяновском со скрипучими деревянными ступеньками крыльца, с двумя желтеющими во тьме переулка окнами по-прежнему притягивал как магнит. И каждый вечер, пешком или на трамвае, я отправлялся к тебе, и несколько часов, проведенных в узкой комнате, где стояли диван, стол и шкаф с твоими любимыми книгами, делали меня богатым и счастливым.

Приходил к тебе и Сергей. В выцветшей, прожженной на груди, косоворотке, из рукавов торчали темные отяжелевшие руки. Он продолжал обжигать кастрюли на «Жесть — Вестене».