Дата Туташхиа - [249]

Так вот, в том духане, что ближе к Метехи, слулсила у кузнеца молодая одна вдовёнка, повару помогала. Звали ее Маро. И хороша ж была баба, и в теле, и чистюля, куда там… У нас с ней любовь была, и по вечерам, если деваться было некуда, я в этом духане все время просиживал. А Дзобе где было быть, как не со мной. Мы же корешами были. И ремесло у нас было одно — оба в малярах ходили. А не было работы, в каменщики шли. Раз, весной дело было, сидим с Дзобой в духане. Вечер. То ли в девятьсот седьмом, то ли в восьмом это было, не скажу. Выпиваем, закусь отменная. Живи — не хочу. Музыканты на дудуки играют. Цолак поет. Ну и пел он… Откуда только не приходили его слушать… Народу в общем набралось — хватает, один стол и оставался свободный, рядом с нами. Входит человек… Рост… выше среднего. Одет — прилично. Постоял, огляделся — все не спеша, степенно, подошел и сел за этот свободный стол. Я его еще раньше приметил: прежде, чем войти, он прошел мимо духана раз и другой. Я его и запомнил. Взглянул на Дзобу и вижу: глядит он на этого человека так, что у меня поджилки затряслись — быть здесь большим делам. И этот человек оглянулся, засек Дзобу. Вижу, будто бы смутился, но так, что по виду его и не скажешь, а если и можно было что заметить, так он это быстро с себя смахнул. Только это и было — так ничем он больше себя не выдал. Поглядел он по сторонам и поманил рукой слугу.

— Чего ты на него уставился, — спрашиваю Дзобу, — чоха тебе его приглянулась или шапка?

А Дзоба вертит в руках вилку, бормочет что-то себе под нос, что — не разберу.

— Что ты там шепчешь? — спрашиваю, а сам уже чувствую: что-то здесь не то.

Дзоба еще раз поглядел на этого человека и сказал:

— Это он.

— Кто он?

И Дзоба зашептал:

— Он. Дата Туташхиа!.. Не совсем что-то я его признаю… но нет, не будь я Дзоба, это он!!

Раз привиделось мне во сне, будто опрокинули на меня кипящий самовар. Кипяток по шее бежит, за ворот стекает, я мечусь, как ошпаренный щенок, а двинуться не могу… сон! Так и сейчас. А отчего? Да оттого, что когда от темных дел уже столько лет отошел и кусок хлеба ремеслом добываешь, тянешь свою веревочку, а тут тебе тюремная вонь опять в нос шибанула, — понятно, хорошего мало. Отступиться от Дзобы я не мог, столько лет мы с ним друзья-приятели — это на помойку не выкинешь, никуда теперь не денешься — быть мне с ним вместе. Если это и вправду Дата Туташхиа, Дзобу теперь не оторвешь: либо себя погубит, либо этого Дату… В ушах у меня кандалы позвякивают, а сам думаю, как быть, что делать, как эту напасть от себя и от Дзобы отвести.

— А сам все говорил, что и вареного, и жареного его узнаешь.

— И говорил, и думал… А времени вон сколько прошло! Видно, забывать стал. Что я тогда, совсем мальчишкой был… Господи, он это или нет?! Он… Верно, он!

— По тому, что ты о нем говорил, совсем это не он. Ты погляди на него получше. Он же на приказчика от Алыпванга похож! — Я говорил это, но был он такой же приказчик от Алыпванга, как я — мальчик на побегушках у Мирзоева.

— Дата Туташхиа — маузер и конь… Что ему делать в этой городской рыгаловке? Ты только посмотри, как держится, будто из города и не выезжал никогда. Нет, не он. Не он, не он. Погоди… ты его здесь или еще где когда-нибудь встречал?

Я чуть не ляпнул, что не то что видел, а он здесь уж сколько времени трется, как приблудная дворняга.

— Нет, не встречал.

Дзоба поднялся и пошел к духанщику.

— Говорит, видит в духане впервые, — сказал Дзоба, вернувшись.

Нет, надо было видеть Дзобу. Его трясло, как в лихорадке. Я не охотник до собак, но однажды я видел ищейку, взявшую след, — Дзоба был сейчас на нее похож. Ему не сиделось, он ерзал и вертелся, замолкал и начинал опять захлебываться словами. «Уйдет — и не видать мне его больше…» — «А вдруг не он…» Опять помолчит, опять говорит. А у меня своя забота — как ему помешать? Как уговорить? Как глаза отвести? Скажи я что невпопад, он замкнется, уйдет и что натворит без меня, я только на суде узнаю. В такой я попал переплет, хуже не придумаешь.

Под черепушкой у меня будто мельница крутилась — одно набежит, другое. А тут вдруг осенило — дай, думаю, скажу: ты что? Сидишь, разрываешься, он — не он? Поди и спроси его самого. Что-нибудь да ответит. А по тому, что скажет, нам все другое ясно станет. А сам про себя думаю: если он вправду Дата Туташхиа, значит, он скрывается. Умрет, а не назовется, — это одно. Другое: Дзоба говорил, что Туташхиа очень хитер, да и без Дзобы видно было, что это за фрукт. Такое наплетет — что захочет, то и докажет Дзобе. Чуть было я дурака не свалял, чуть не брякнул: иди и спроси…

Когда ты взбаламучен — сто раз маху дашь. Сам посуди: с чего это Дзоба вообразил, что перед ним — Туташхиа. По обличью, так? А заговори он с ним, он бы и по голосу его опознать мог…

Пока я сам вокруг себя крутился, входят в духан фреи… Трое. Хорошо, что белый свет не им достался. Хана бы ему тогда! Это такой народец… Все, что отцы и деды тысячу лет строили, им ничего не стоило в три дня порушить и сожрать. Яблоко от яблони недалеко падает. Всякие торгаши, маклеры, лавочники разжились, разбогатели, аршины и безмены свои повыкидывали, вылезли в благородные. Наняли своим пащенкам гувернанток и бонн. Тут тебе и ученье, тут тебе и пианино! А человеком кто научит быть — бонны или отец с матерью? Чтобы человеком быть — этому отдельно нужно учиться, это им и в голову не придет. Да к тому же у этих отцов-матерей, у самих за душой ничего нет — чему они своих детей научат? Лет в пятнадцать они уже на улице, со всяким сбродом якшаются, и какая у них от роду порода, то наружу сейчас и выйдет, и дела их подбирались по ним самим. Знаешь, как сапожник с верстака гвозди магнитом подбирает? Так вот и здесь. Они что — хорошему учились? Где какая дрянь попадется — той дряни и набирались. А все потому, что были они дурных кровей. А возьми честного человека, скажем, ремесленника, который своим трудом кусок хлеба добывает, его дети хорошее увидят и берут, а от худого бегут, — и все потому, что у них кровь такая… А для фреев ни закона, ни совести не было. И управы на них не найдешь, увидят слабого — обидят, затопчут, пощады от них не жди. А встретится кто посильней, и они по своей глупости с законом спутаются, — папаши их тут как тут! И денег, и знакомства им не занимать. Смотришь, идет, спеси хоть отбавляй, весь раздулся, как индюк, а встретится калека или старик, будь ему хоть сто лет, он и на вершок не посторонится, чтобы дать человеку пройти. Э-э-э! Слава тебе, господи, никому грехов не прощаешь!