Дата Туташхиа - [23]

Тогда я не понимал, что заставило его вернуться в Грузию и с прежней удалью, проворством и энергией возобновить игру с огнем.

— Наши люди готовили террористический акт. Позарез нужны были деньги. Мне дали задание раздобыть три тысячи. Я знал, где их взять, но нужен был надежный, годный к таким делам человек. Дата тогда только-только вернулся. Я пришел в Самурзакано и спросил про Туташхиа у одного из наших. Скрывается, говорит, где-то на побережье у гуртовщиков.

Человек мне нужен был для того, чтобы экспроприировать деньги у ростовщика Кажи Булава. Жил он на окраине Поти. В одиночку это дело не провернуть — ростовщик знал меня, как облупленного. Политика штука такая — по пустяку не попадайся. Ты завалился, кандалы на каторге таскаешь, а за идею бороться кто будет? Обыватель? Правда, Дата Туташхиа ни про политику, ни про партии слушать не хотел, политически темный был человек, но что хуже царя и жандармов никого быть не может — знал отлично. Был он мне побратимом — отказать права не имел.

Нашел, значит, я Дату, сказал о деле. Сколько требуется, спрашивает. Три тысячи — говорю. Столько денег — где взять? Я ему про ростовщика, а он и говорит:

— Лучше почту брать!

Чего захотел! Охота, говорю, связываться с почтарями и казаками, когда ростовщик сам в руки плывет. Но Дата заладил свое — «лучше почту», и ни с места! Пришлось агитировать, убеждал, разъяснял, что за человек этот ростовщик. Он, говорю, пиявка, паук, удав на теле народа и все такое. Вроде бы дошло, но все равно твердит про почту. Выхода не оставалось — напомнил о побратимстве. Нужно, дескать, позарез, а ты побратима бросаешь. Уломал-таки. Ладно, говорит, будь по-твоему, может, впрямь от ваших хлопот полегчает людям, и пошел со мной.

Я уже говорил, что логово Кажи Булава было на окраине Поти. Иначе, как логовом, его жилье назвать было нельзя. Жил он в кукурузном амбаре, не поверите, именно в амбаре, а не в доме или какой-нибудь там лачуге. Амбар-чик был шагов этак пять в длину, три — в ширину, изнутри и снаружи обмазан навозом, посередине простыня, грязная, вся в заплатах. Получалось вроде бы две половины: по одну сторону простыни жена и шестеро детей, по другую — сам со своими денежками. Деньги у него были здесь, в амбаре, — это точно, верный человек навел, соврать не мог.

А вот где именно, в какому углу — сам черт не узнает. Припугнуть надо бы как следует, струсит, сукин сын, и отдаст — куда ему деваться…

До того жаден был, даже собаку не держал.

Перемахнули мы через забор, луна вовсю светит, видно, как днем. Сразу у забора, под грушей, свинья привязана, хрюкает себе. Подкрались мы к хибаре, маузеры — наготове. Единственное оконце настежь открыто, и дух из него такой прет — прямо с ног валит. Прислушиваемся: дети всяк на свой лад сопят. Заглянули: сам их благородие хозяин на коряге сидеть изволят, пальцем в носу ковыряют, на огарок уставился. О чем, интересно знать, думает, подлец?

Наверное, залог втрое дороже ссуды сорвал — вот теперь и сидит, мечтает, чтобы должник хоть на денек срок просрочил — продаст Кажашка залог, тройной барыш схапает.

Прикрыл я лицо башлыком, сунул маузер в оконце:

— А ну, отворяй, живо!

Нет, это самому надо видеть — словами не расскажешь! Ростовщик застыл, как гончая в стойке, палец в носу, глаза — в дуло, оторвать не может. Щелкнул я курком. Ростовщик вскочил, бросился открывать. Дата вошел, велел хозяину сесть. Осмотрелся, скинул бурку, в угол бросил. Сел за стол, выложил два маузера и глядит на ростовщика. Тут бы и жать на него, давить, духа не дать перевести, а Дата молчит себе, время тянет. Опомнится он сейчас, придет в себя, и тогда пиши пропало — хрен из него выжмешь, это уж точно! А Дата молчит. Надоело ему, видно, глядеть на Кажашку, нашел себе занятие — стал стены, пол, потолок разглядывать — и долго так, задумчиво. Вижу, уходит добыча. Влез я в оконце по пояс и ростовщику маузером в рыло:

— Деньги на стол, сукин сын! Мигом!

Кажа Булава осторожненько обернулся и морду перекосил — то ли улыбается, то ли заревет сейчас.

— Откуда деньгам взяться? Были б деньги, жил бы я в этой конуре!

И пошел плести — опомнился, пес! Теперь бы жать и жать, а то совсем уйдет!

— Гони деньги, тварь, тебе говорят! А то мигом на тот свет отправишься! Живее, кому сказано!

И опять маузером в рыло, будто курок вот-вот спущу.

— Пощадите, — канючит ростовщик и поднимается помаленьку.

В углу стоял огромный, обитый железными обручами сундук. Вытащил ключ, поднял крышку. И пошел выкидывать черкески, седла, сабли, кинжалы — целую гору наворотил! И как быстро — откуда только прыть взялась? Стоит сундук пустой, а Булава опять вздыхает и канючит:

— Вот… все, что есть… Все.

Я Дате киваю, пусть поглядит, нет ли еще чего. Он пошарил по дну, вытащил толстенную книгу. Стал он ее листать — все страницы в записях, пометках, даже рисунках, а между страницами… записки, векселя, долговые обязательства.

— Дай-ка сюда, говорю.

А Кажашка как заверещит:

— Годжаба, Цабу, Бики, Кику, Цуцу, Доментий!.. Отнимают разбойники нашу книгу! Беда, дети мои, беда!

Дата окаменел. Да и я, признаться, не ожидал такого визга — смешался, чего греха таить! А из-за простыни как посыпались ребятня, мал мала меньше, тощие, кривоногие — и ну орать, ну выть, господи ты боже мой! Шабаш! Видит Кажа Булава, сволочь хитрая, что мы растерялись, упускаем момент, упускаем, и давай давить — шлепнулся на спину, копытами своими колотит, орет-надрывается: