Дата Туташхиа - [12]

Помню, как-то в полдень мы с Датой отдыхаем, обедаем. Пришли Будары. Мы их пригласили закусить чем бог послал. Сидим вчетвером — о том, о сем. Тут Будариха и говорит: «Мы ремесло ваше пока не шибко знаем, клепку на рубль в день тешем, не боле, а расходы, сами знаете, какие: избу надо закончить, по хозяйству то, другое купить. Вот корову хотим первым делом, да денег недостает. Одолжите пятнадцать рублей, в это воскресенье пойдем в Баракаевку корову покупать, а долг хотите отработаем, хотите — деньгами»…

Дата не дал мне рта раскрыть, отсчитал Бударихе пятнадцать целковых. Для таких, говорит, ничего не жаль, бог вам в помощь. Поблагодарили они нас и раз, и другой, и еще не знаю сколько, посидели немного и пошли к своему буку.

Сказать по правде, не понравилась мне ни их просьба, ни что Дата денег им дал. Не от жадности, бог свидетель. Я таиться не стал, сказал Дате.

— Почему не по душе? — удивился он. — Сказать можешь?

— Могу, — говорю, — чувствую, добра не будет. Увидишь, моя будет правда.

В воскресенье Будары затемно вышли из села, пораньше к базару. А в селе между тем и стар и млад, и здешние, и пришлые — все уже знали, что отправились они покупать корову. Я еще с утра заметил — неспокойно у нас, непривычно: мужики все молчат, бабы глядят зло. Что такое, думаю? Это я про тамошних говорю, про местных. Пришлых почти не было никого, разошлись кто куда.

Наш поселок на косогоре лежал, и с майдана, где всегда народ собирался, дорога была видна; вилась она по склону, из Баракаёвки к нам поднимались этой дорогой, другой не было. Когда перевалило за полдень, высыпали все на улицу семьями, расселись по крыльцам, по лавкам, по бревнам и уставились на дорогу. Сидят молчком, редко кто словом перекинется. Глядят, как сычи, словно ждут чужих похорон. Я-то догадывался, чего ждут, но на всякий случай прислушался — и правда, Будар ждут. Если кто в деревне купит скотину, а сосед прибежит на нее взглянуть — это дело обычное. Но у тех, скаженных, не меньше пяти коров было на каждого, да свиньи еще, да козы, а уж кур, уток, гусей — не счесть. Вот и чудно мне было, что они из-за бударовой коровы теряют столько времени. Пришли они сюда все голодные и босые, разбогатели — не подступишься. У них корчевки были, картошки сажали пропасть. Урожай в тех краях невиданный. Картошка отборная, кожура синяя. Мелкая — с кулак, крупная — с капустный кочан. С чувала семян двадцать чувалов урожая брали. На базар несли весной — когда в цене. Да еще под хлебом и кукурузой сколько земли, да от леса доход. Вот и считай. Власти в той глухомани нет, брать налог некому. Богаты они, сильно богаты. Но почему так ждут Бударову корову — ощетинились, в кулак сжались? Сказал Дате. Он что-то топором мастерил. Бросил. Подсели мы на лавку к здешним.

А Будары с коровой припозднились. Все молчат, закручинились — дальше некуда.

— Видно, корову у них украли, — сказал один.

Смех такой поднялся, будто он невесть какую шутку отмочил. Приободрился балагур и добавляет:

— Наверное, и Будар прирезали!

Опять хохот.

Этот пустился уж во все тяжкие — хохочут пуще прежнего. Надоело, видно, замолчали. Шутник опять скоморошничать, но уже впустую. Нахохлились, молчат. С полчаса прошло.

Показались Будары. Идут медленно. Впереди Будара, корову ведет за налыгач, за коровой — Будариха с хворостинкой. Все ближе и ближе подходят.

— Будары-то козу купили! Козу! — сказал кто-то.

Засмеялись все, только чуть слышно, про себя, чтобы до Будар не дошло.

Но была это не коза, а корова. Хорошей горской породы, а они, дурачье, в той породе ничего не смыслили. Такой надой, как у всех них, Бударова корова, конечно, дать не могла, зато из ее молока масла вдвое, а то и втрое больше можно было сбить. Знать они этого не знали и радовались — корова, дескать, мала и молоком ее не зальешься.

Поднялись Будары по косогору, и когда осталось до них шагов двадцать, кто-то сказал:

— Корову-то бесхвостую купили, поглядите, люди, бесхвостая скотина!

Кончик хвоста у коровы, и правда, был обрублен вершка на три или чуть больше. В лесных местах чем длиннее у коровы хвост, тем оно лучше — мух и мошкару ей так сподручней отгонять, куцая скотина измучается, мухи ее изведут, молоко убудет. Увидели они обрубленный хвост, угомонились — Бударовой корове до наших далеко. И разошлись.

— Видал? — говорит Дата. — Чему радуются, дурачье. Богатый сосед в беде помощь, в нужде — опора! И что за народ эти люди, не пойму…

И впрямь он их не понимал, а все от того, что не знал. А я знал. Они друг друга поедом ели, чужое добро им глаза выедало; не люди — зависть сплошная. Зависть измочалила их. Когда голь разживется, она всегда такой делается. И в поселке этом жирела разжившаяся голытьба. Недобрый был народ. Дурной. Не веришь? Я сейчас тебе такое расскажу — волосы зашевелятся.

Загнали Будары свою бесхвостую в хлев, просторный, как хоромы господские. И что ты думаешь? Во всем поселке другой такой дойной коровы не сыскать. Никто верить не хотел, когда эта куцая коровенка молока больше других давать стала. А Будариха, стерва, раздобыла где-то стеклянную посудину, внесет в хлев порожнюю, вынесет полную; и у всего села на виду идет себе в избу. Знала, дрянь-баба, соседи из-за занавесок поглядывают, от зависти дохнут.