Дарю вам праздник - [68]

Я вспомнил Тисса. «Вы принадлежите к созерцателям, Ходжинс». И, раз вызвав этого человека из глубин памяти, я теперь не мог избавиться от ощущения, будто нескончаемо слышу его до тошноты знакомый, сардонический голос: «Ну что вы дергаетесь, Ходжинс? В чем смысл этого самокопания? Разве вы не знаете, что выбор уже сделан? И что вы уже действовали в соответствии с этим выбором бессчетное количество раз, и будете бессчетное количество раз действовать так же? Успокойтесь, Ходжинс, вам не о чем волноваться. Свобода воли есть иллюзия. Вы не в состоянии принимать каких-то новых решений — хотя полагаете, будто только этим и заняты».

Моя реакция на эту выдуманную отповедь была неистовой, неоправданно неистовой. Я проклинал Тисса и его окаянную философию. Я проклинал коварство его доводов — отравленных семян, которые именно сейчас дали всходы в моей душе.

Но при всем неистовстве, с которым я отбивался от приписанных мною Тиссу аргументов, один совет оказался кстати. Я успокоился. Решение было принято. Его обусловили не грубая механика Тиссова мироздания и не моя истерическая реакция — нет. Его обусловило мое желание.

Теперь мне на помощь пришел своего рода Анти-Тисс — Рене Энфанден. «Сомневайтесь, Ходж, всегда сомневайтесь. Проверяйте все; крепко держитесь истины. Пилат, в шутку спросивший, „Что есть истина?“, был слепцом. Но вам выпал шанс увидеть столько граней истины, сколько не видел прежде никто. Сможете ли вы достойно использовать этот шанс? Вот в чем вопрос».

Если я найду в себе силы ответить на этот вопрос положительно и тем сделаю решение отправиться в прошлое необратимым, сразу возникнет еще одна проблема. Кэтти. Как сказать ей это? Я не мог совершить такой поступок, не ставя ее в известность. Я твердил себе, что мне не вынести ее тревоги, ведь она места себе не найдет, ей и дела не будет до того, что другие пользовались Эйч-Эксом уже десятки раз — то, что мне нужно успеть в прошлом, не втиснуть ни в минуты, ни даже в часы. Я был убежден, она просто изведется, пока меня не будет. Несомненно, все это было так — но было и другое: «Обещай мне».

Упрощу ли я свою задачу, если отправлюсь в прошлое и из ученого стану простым свидетелем? Или наоборот — если откажусь от уникальной возможности увидеть историю, как она есть, и останусь книжным червем? Что — поступок, а что — уклонение от него?

В конце концов я выбрал шаткую и невыразительную позицию. Я сказал Кэтти, что, на мой взгляд, единственным способом покончить с моими колебаниями является посещение битвы при Геттисберге и наблюдение за ходом событий в течении трех-четырех решающих дней. Таким образом, не очень-то убедительно объяснил я, можно будет, по всей вероятности, решить наконец, начинать мне, перечеркнув все сделанное, свою работу заново, или нет.

Взгляд чуть раскосых глаз ее ничего не выражал. Она сделала вид, что поверила мне, но попросила взять с собой. В конце концов, на полях былых сражений мы провели медовый месяц.

Возможно ли это? Два человека никогда еще не вставали под рефлектор одновременно, но, быть может, он сработает? Это было соблазнительно, но я не мог подвергать Кэтти пусть даже небольшому риску. И как я объясню Барбаре?

— Кэтти, если мы будем вместе, я смогу думать только о тебе, а не о деле.

— О, Ходж! Мы так давно женаты, а тебе все еще надо убегать от меня, чтобы подумать?

— Неважно, давно или недавно. Время, когда я не буду думать о тебе, вообще не наступит. Может, я и ошибаюсь, Кэтти, но я так чувствую.

Она поняла, и взгляд ее стал горестным.

— Делай, как считаешь нужным. Но… но возвращайся скорее, любимый.

Я надел, что надевал всегда в пешие походы. Эта одежда не имела ни меток, ни характерных особенностей и могла сойти за повседневное одеяние бедняка в любой год из последних ста. В карман положил пакет с сушеным мясом и отправился в монтажную.

Едва выйдя из коттеджа, я уже смеялся над своей болезненной чувствительностью, над всей этой идиотской трагедией, которую я так долго разыгрывал перед собою по поводу необходимости сказать Кэтти неправду. Ведь это была всего лишь первая экскурсия, я планировал посетить еще и месяцы после Геттисберга. Кэтти вполне могла бы сопровождать меня. У меня сделалось удивительно легко на душе; совесть моя была теперь чиста, и я даже поздравил себя с тем, что ухитрился не сказать Кэтти ни единого слова прямой лжи. Я принялся насвистывать, чего прежде никогда не делал; бодро, самодовольно, с присвистом я шествовал в монтажную.

Барбара была одна. Ее рыжеватые волосы отливали золотом в свете газовой лампы; глаза ее были зелеными, как всегда, когда она торжествовала победу.

— Итак, Ходж?

— Итак, Барбара, я…

— Ты предупредил Кэтти?

— В общих чертах… Так ты знаешь?

— Я наперед про тебя все знаю, Ходж. Все-таки мы не чужие. Хорошо. Сколько ты хочешь там пробыть?

— Четыре дня.

— Многовато для первого раза. Может, сначала несколько минут на пробу?

— Зачем? Я насмотрелся, как путешествуете вы с Эйсом, я слышал ваши отчеты. Я буду осторожен. Вы уже достаточно отработали методику, чтобы точно задать час прибытия?

— И час, и минуту, — уверенно ответила она. — Что тебе нужно?