Дары волхвов. Истории накануне чуда - [10]

Потом еще поплясали, вынули фанты, поплясали опять; потом отведали праздничного пирога и шипучего лимонада, да чуть не полбыка, да пирожков с мясным фаршем, да холодного бульона, да многое множество пива… Но наибольший восторг, после бульона и жаркого, произвел скрипач (между нами – такой чертовской плут, что ни мне, ни вам не провести его), когда запиликал «Сэра Роберта де Коверлея», песню, которую мигом узнавали все. Тогда-то вышел на средину старик Фецивик с миссис Фецивик. Оба они стали в главе танцующих. Вот такая уж у них была работа: вести и направлять двадцать игр, или двадцать четыре пары, а шутить с ними было нелегко!.. Но, если бы пар было больше вдвое или даже вчетверо, старик Фецивик и тогда бы не отказался пробить стены лбом, да и миссис Фецивик также… Потому что являла она собой достойную, истинно полную половину мистера Фецивика… Если это не похвала, поищите что-нибудь другое: я, со своей стороны, отказываюсь. Икры господина Фецивика – да простят нам это сравнение – были решительно фазисами месяца; появлялись, исчезали, появлялись снова… И когда старая чета Фецивиков окончательно исполнила: «авансе-рекюле; руки дамам; балане салюе; тир-бушон; нитка в нитку и по местам», Фецивик так легко выделывал антраша, как будто бы перебирал ногами на флажолете, а потом вдруг выпрямлялся на тех же ногах…

Наконец в одиннадцать часов бал закончился и супруги, пожимая руки посетителям, на прощание поздравили их с наступающим праздником. Пожали они на прощание руки и своим приказчикам, а те, как им и подобало, отправились залечь в заприлавочную.

Все это время Скрудж был, говоря по правде, чем-то вроде бесноватого. Душой и сердцем слился он со вторым «я»: везде и повсюду он узнавал самого себя, с былыми радостями, восторгами и надеждами. Только тогда, когда его собственное и Дика сияющие лица исчезли, только тогда он опомнился, стал настоящим Скруджем и вспомнил о духе…

А дух впился в него своим пронзительным взором, и над его головой ярче и ярче сверкало пламя.

– А ведь не так много требуется, – сказал он, – чтобы внушить этим дурачкам чувство благодарности?

– Не так много? – повторил Скрудж.

Дух подал ему знак вслушаться в разговор молодых приказчиков: от всей полноты души превозносили они Фецивика…

– А за что они его восхваляют? – осведомился дух. – Кажется, из-за безделицы: трех-четырех фунтов стерлингов, считая на ваши земные цены? Неужели же стоит его за это славословить?

– Не в том дело, – заметил Скрудж, невольно преображенный в свое былое «я», – дело не в том, дух!.. От Фецивика зависит наша доля: хорошо ли, не хорошо ли будет нам у него служить – все это зависит от него, от его взгляда, его улыбки, от всего, чего нельзя ни перекинуть на счетах, ни в конторскую книгу внести. И что же! Скажет слово – золотом осыплет.

Скрудж, говоря это, успел уловить пронзительный взгляд духа, брошенный искоса, и замолчал.

– Что с вами? – спросил призрак.

– Ничего особенного, – ответил Скрудж.

– Однако же мне показалось?.. – настаивал призрак.

– Ничего! – поспешил удостоверить Скрудж. – Ничего!.. Хотелось бы мне только сказать два-три слова моему приказчику… Вот и все.

В это время былое «я» Скруджа угасило лампу, и призрак вместе с Скруджем очутились бок о бок на вольном воздухе.

– Мне пора! – проговорил дух. – Живей!

Это слово было сказано не Скруджу, не кому-либо из видимых им лиц, но воплотилось оно, и Скрудж снова увидел второе «я». Был он, правда, немного постарше – в полном расцвете лет, как говорится. На лице его были уже признаки возмужалости, но и скупость успела провести по нему свою бороздку. По одним беспокойно бегавшим глазам можно было догадаться, какая страсть овладела этой душой; по тени можно было уже определить росток дерева.

Теперь Скрудж был не один: рядом с ним сидела молодая красивая девушка в трауре, и слезы в ее глазах отсвечивали Скруджу былым сочельником, озаренным сиянием призрака.

– Нет нужды, – говорила она тихим голосом, – нет нужды, вам по крайней мере! Другая страсть заменила вашу, перед другим идолом преклонилась ваша душа.

– Перед каким это идолом? – спросил Скрудж.

– Перед золотым тельцом.

– И вот людская справедливость! – вскрикнул он. – Ничего люди так жестоко не преследуют, как бедность, и ни против чего так не ожесточаются, как против желания разбогатеть.

– Вы слишком боитесь общественного мнения, – так же нежно продолжала молодая девушка. – Вы пожертвовали лучшими вашими надеждами, дабы избежать позорного светского приговора. Была я свидетельницей, как ваши благороднейшие стремления стирались одни за другими, – все в жертву единственной вашей страсти: корысти. Правда?

– Так что же? Положим, что я умнею с годами… Для вас-то я все тот же!

Она покачала головой.

– Разве я изменился?

– У нас давнишние обязательства… Скрепили мы их, бедняги, оба довольные убогим жребием, и оба выжидали случая устроиться. Вы очень изменились с тех пор…

– Да ведь я тогда был ребенком, – нетерпеливо заметил Скрудж.

– Ну а теперь вас тяготят наши прежние обязательства?

– Я этого не говорил, – опять заметил Скрудж.

– Не говорили, но показывали. А если бы я вас освободила от вашего слова, предложили ли бы вы мне свою руку, как прежде?