Дар над бездной отчаяния - [95]

– Слава Богу! Царствование вашего величества завершится со славой. Ведь Иов, претерпев самые ужасные испытания, был вознаграждён благословением Божьим и благополучием.

– У меня, Пётр Аркадьевич, более чем предчувствие, у меня в этом глубокая уверенность, я обречён на страшные испытания, но не получу награды здесь, на земле. Сколько раз я применял к себе слова Иова: «Ибо ужасное, чего я ужасался, то и постигло меня; и чего я боялся, то и пришло ко мне… Быть может, для спасения России нужна искупительная жертва… Я буду этой жертвой. Да будет воля Божья…».

– Но, государь, позвольте… В этот момент дежурный офицер доложил, что комендант дворца, генерал Воейков, просит срочной аудиенции.

– Простите, ваше величество, и вы, господин председатель, – генерал поклонился, с трудом сдерживая улыбку. – Там наследник вышел в парк. Согласно ритуалу, по звонку колокольчика гвардейцы строятся в шпалеры, приветствуют, трубят трубачи…

– Ну так что же? – государь недоумённо вскинул брови. – К чему вы мне это рассказываете?

– Алексею Николаевичу это понравилось. Он уходит с плаца и опять возвращается, и всё повторяется вот уже в пятый раз: гвардейцы строятся, трубачи трубят…

– Так отключите колокольчик. Трубачам не играть, – государь улыбнулся своей необыкновенной улыбкой. – Когда он будет царствовать, вы ещё меня вспомните. Продолжайте, Пётр Аркадьевич. Меня волнует качество поставок провианта и амуниции для армии, – видя, что Столыпин сбит с толку его мрачной откровенностью об Иове многострадальном, мягко сказал государь.

Когда обсуждение заканчивалось, Столыпин вдруг сказал:

– Помните, ваше величество, в Нижнем на ярмарке вы чарку смирновской рябиновки пригубили? Так вот хозяин павильона, который вы изволили тогда осмотреть, – заводчик из бывших крепостных Пётр Смирнов. Головастый мужик. Знатный девиз он придумал: «Честь дороже выгоды!». «Всем министрам, да и великим князьям, этим девизом бы руководствоваться», – подумал император. Вслух же произнёс:

– Помню такого, ещё при отце Смирнов поставлял водку к царскому двору. Оно и в самом деле, честь дороже выгоды!

После ухода Столыпина он пригласил Воейкова, распорядился насчёт прибытия в царскую резиденцию самарского крестьянина Григория Никифоровича Журавина за царский счет.

2

Сказано царское слово, и поезд мчит Григория и Стёпку из Самары в Петербург. Сопровождает их чиновник по особым поручениям Аркадий Борисович Воронин. Чёрные глаза, чёрные усики, бородка. Молод, предупредителен, прост в обращении: «Сам государь-император изъявил желание видеть вас…».

– Меня – тоже? – Стёпка за пять лет жизни в деревне распрямился, вырос. Сделался вальяжен. Но ещё пуще привязался к Григорию. И несказанно горд был поездкой, выговорить страшно, – к самому государю-императору.

– Аудиенция назначена только Григорию Никифоровичу, – засмеялся Воронин. – Не огорчайся. Рядом с царём – рядом со смертью.

– Как так?

– А так. Раньше не угодил царю в чём – голова с плеч. А теперь, – Воронин понизил голос, – на царей покушаются, бомбы взрывают… – Заметив, что Григорий не поддерживает их разговор, осёкся.

– А на что нужен Григорий Никифорович государю? – не унимался Стёпка. – Срисовать кого?

…Григорий слышал и не слышал их разговор. Он весь был устремлён за окно, где играла на солнце красками осени природа. Трепетали на ветру листья берёз, багряными плащаницами взмётывались заросли молодых клёнов, широко стлались зелёные ковры озимей, отороченные по горизонту тёмными сосновыми борами. Обрывками серебряных ниток взблескивали извивы речек. Рассыпанными бусинами голубели озёра. И все эти радужные с грустинкой увядания краски расплёскивались вдаль, перетекали в небесную синь, осиянные венцом солнечных лучей. Сердце полнилось тихим восторгом, летело за вагонное окно ввысь: «Господи, слава Тебе, Господи, что всё это есть, – шептал он в умилении. – Какая божественная красота, какие простые чудные краски. Живая икона земли русской. Пойдут снега, и земля убелится. Грязь, пожарища, вырубки – все грехи наши покроет Господь в своей неизречённой милости…».

– Григорий Никифорович, извольте чайку по пить, – позвал Воронин. – Грибы, наверное, в ле сах высыпали. Люблю собирать грибы. А вы?

Поперхнулся, опять забыв про его убожество… На стыках рельсов вагон раскачивало. Стёпка поил Григория и никак не мог приладиться. Чай расплёскивался на рубаху.

– Вынь из подстаканника. Я сам. Воронин глядел на него с жалостью. Григорий взял зубами за край стакана, отхлебнул, поставил, не пролив ни капли. Переждал, опять пригубил. «Он подгадал, пока вагон идёт между стыками, отхлёбывает, – догадался Воронин. – Сметлив…».

На вокзале в Петербурге их встречали. Накрапывал дождичек. Стёпка и Воронин перенесли Григория на руках в стоявший на площадке автомобиль, усадили. Шофёр в жёлтых по локоть крагах и в таком же жёлтом шлеме, весь в кожаном, подмигнул Стёпке:

– Чо рот раскрыл, а не поёшь?

– Запевай, подпою, – отбрил его тот.

Смех этот и слова не понравились шофёру. Он опустил со лба на глаза огромные очки. Погрузили поклажу. Воронин уселся на переднее сиденье. Покатили. Народ останавливался. Показывал пальцами.