Дар над бездной отчаяния - [81]

Утром чуть свет началась беготня. Меняли повязки, кормили горячим завтраком. Ждали самого государя-императора. Григорию поставили на тумбочку чашку с кашей и в суете забыли покормить. Сытный запах гнал слюни. После кулеша у костра Григорий не держал во рту и маковой росинки. Мучился, но стеснялся попросить. Задремал и не видел, как от дверей рассыпались по палате врачебные халаты и офицерские мундиры. За две кровати от своей увидел вдруг знакомые по картинкам лица царя и царицы, забился, норовя встать. Император, увидев его, сделал останавливающий жест рукой, подошёл к кровати:

– Каша несладкая? Шедший следом застёгнутый на все пуговицы начальник больницы наклонился к уху венценосного гостя, зашептал.

– Откуда будешь? – спросил ласково государь.

– Из Самарской губернии Бузулукского уезда села Селезнёвки, – твёрдо, как наставляли утром, ответил Григорий, снизу вверх глядя в светлое лицо императора.

– Постой, постой, братец, не ты ли икону Николая Чудотворца Мирликийского зубами для меня написал? – государь сел на услужливо подставленный стул.

– Батюшке Вашему подрядили меня икону Александра Невского писать, тогда и Вам написал.

– Я на твою икону всегда молюсь.

– Рад, Ваше величество, что угодил, – Григорий сел, опершись о спинку кровати.

– Как же ты уцелел в эдакой давке?

– Меня борец цирковой Стобыков на плечах нёс. Да в овраге упал, придавил маленько.

– Праздник устраивали, а устроили великое горе, – сказал император.

– Казнись ни казнись, Государь, мёртвых с погоста не носят, – сказал Григорий. – Зверь в людях очнулся.

– Зверь? – император вскинул брови. Выжидающе глядел на Григория.

– Я про того, что в каждом человеке сидит, – ответил тот.

– Чем же его разбудили? – император снял фуражку, платком отёр лоб. – Как считаешь?

– Посулами, ваше царское величество. Страхом, что не достанется дармового. Все и слились все в одного стозевого зверя.

– И чем, по-твоему, его надобно смирять? – спросил император просто, будто не толклись за его спиной генералы, министры и будто беседовали они с глазу на глаз.

– Дом Духа Божественна надобно в каждой душе сотворять, – твёрдо сказал Григорий.

– А ты портреты рисовать умеешь?

– С Божьей помощью, Ваше величество. На прощанье император наклонился и поцеловал Григория в лоб. Совсем близко увидел он полные света голубые глаза, глядевшие на него с любовью. После отъезда императора из больницы в палату к Григорию потёк народ. Приходили поглядеть на убогого, с которым царь «цельный час» говорил…

После обеда прикатили в больницу Аким Никитович с Кольбергом. Принесли еды, гостинцев на всю палату. Григорию – дюжину новых рубах, мягкой кожи ботинки.

– Счастливый ты, Григорий. Сподобился, сам государь тебя поцеловал, – завидовал Аким Никитович. – На всех нас отблеск этого поцелуя ложится. В афиши впечатаем, что наш актер такой царской милости удостоился. Конкуренты от зависти усохнут. Кольберг улыбался, кивал:

– Ты, Гриша – наш талисман.

– А Стёпка где, в цирке? – спросил и замер сердцем, чуя ответ.

– Стёпка… – Аким Никитович повернулся к Кольбергу. – Ты видел Стёпку?

– Не попадался. А он с вами ходил?

– С нами. Около оврага потерялся.

– Парнишка-то ловкий, не должон пропасть, – видя, как потемнел лицом Григорий, сказал Аким Никитович. – Велю поискать. Может, тоже в больнице где. Выздоравливай, поедем афишку новую, «с царским поцелуем», закажем.

…Шли дни. Боль в грудине стихала, тоска же по Стёпке разрасталась. Думалось нехорошее. Когда приехал проведать Стобыков, Григорий упросил забрать его из больницы. В цирке встречали радостно. Накрыли стол. Аким Никитович сказал речь. Григорий вдыхал ставший родным запах цирка, слышал за стеной ржанье. Топотали о деревянный настил кони, кашлял старый лев. Пьяненький Тернер целовал Григория в плечо, нёс околесицу. Грозился избившую его жену-борчиху отдать львам на растерзание.

– Ну а двуглавый, как двуглавый-то летал? – спросил Григорий.

– Ты спроси лучше, как я страдал, – Тернер, жалобясь, смахнул пьяную слезу. – Это не голову Цезарю в пасть совать. Аким на параде кричит: «Выпускай», я клетку отпираю, а у самого руки трясутся – боюсь, улетит. Подкинул вверх, он круг над толпой дал и на перчатку вернулся. Аким озлился, запускай, такой-рассякой, кричит. Он и второй раз на скипетр не сел, испугался, народ там больно близко стоял. Кричат, свистят… Сидит вон в клети. Проведай…

При виде Григория двуглавый, дремавший в клетке, забеспокоился, закрутил головами.

– Вишь, узнал, узнал, – Тернер ухватился за прутья клетки. – Там у меня голуби, битые на льду. Щас принесу ради твоего возвращения. Пусть порадуется.

– Нету нашего Стёпы, – тихо сказал Григорий, когда Тернер отошёл. Орёл, будто соглашаясь, защёлкал клювами.

11

Из Москвы их цирковая труппа отправлялась в Тифлис. Григорий все эти дни искал Стёпку. Ездил со Стобыковым в Марьинскую больницу, в погребальные конторы. Читал списки похороненных в общих могилах.

– Похоже, схоронили нашего Степана безымянно, – вздыхал Стобыков. – Уж сколь контор объехали.

– Когда Мадали-ака через овраг по канату переходил, он на дереве висел.

– Сорвался, должно быть, затолкли.