Дар над бездной отчаяния - [57]

Он краснел, не знал, что ответить.

– А правда, ты тётке Поле зубами письмо написал?

– Было дело.

– Я руками-то не умею. Это какую память надо иметь все эти «буки»-«веди» в слова связывать… А ты, когда карандаш в рот берёшь, язык куда деваешь?

– Никуда, – глядел на неё, как зачарованный, каждую чёрточку, каждый лучик улыбки замечал.

– И не мешается он тебе?

– Не знай, не замечал…Воротясь домой, набрасывал на листе овал лица. Она будто напротив стола стояла, круглила в удивлении серые глаза: «Ух, ты…».

За масленицей с блинами и игрищами пришёл Великий пост – поджимай хвост. Вся православная Россия от государя императора до кабацкой пьяни и рвани просила друг у дружки прощения, строжела в еде и чувствах. Отец Василий в проповеди так прямо и провозгласил: «Поститесь, братья и сёстры, духом, а не брюхом!..». Покаянием, постом и молитвой высветлялось в душах божественное начало. С креста, с горних высей, простирал Христос изъязвлённые гвоздями ладони, раскрывая объятья всем страждущим.

Григорий сызмальства любил пост. Тишина и упокоение опускались на сердце. В пост и иконы писать было легко. Как пригодились ему сейчас те наброски лика, что он делал тогда, ещё до смерти Арины.

…В ту весну долго держались холода. А перед Пасхой разом отпустило. Солнце пекло, как лопатой снег согребало. И по ночам не морозило – била с крыш капель. Улица сделалась длинной, во всю деревню, лужиной. Вода аж в сани заливалась.

В Страстную субботу ночью взломало лёд на Самарке. На Пасху всё село на берег вывалилось. Мужики в орлянку играли. Взлетала над головами подброшенная монетка: орёл или решка? Кто не угадал, бил в огорчении шапкой оземь, рассчитывался. Бабы, нарядные, стояли поодаль кучками, лопотали наперебой, смеялись ядрёно. Парни с девками в лапту играли, кто побойчее – разувши. Тепла дождались. Солнце радугой играет, река блестит, крыги в ледовых заторах дыбятся.

Гришу Афоня на берег на тележке вывез. На землю ссадил, а сам с парнями залился. Гриша в обновах – картуз, рубашка и пиджак с иголочки. Крутил головой на стороны, глазами искал Дашу. А как подошла – не заметил.

В душегрейке, на плечах платок каёмчатый красный. Весёлая, ладная. Гриша ей чуть выше пояса. Остановилась шагах в трёх. Огляделась, нет ли рядом пенька, брёвешка какого, чтобы присесть – с ним сравняться. Подошла совсем близко, подол коленями сжала, присела на корточки. Яичко крашеное в карман ему положила. Зарумянилась.

– Христос Воскресе, Гриша.

– Воистину Воскресе, – догадался он, что она похристосоваться хотела, покраснел до корней волос. Молчали, глядели как быстрым течением разворачивает поперёк длинную, в ширину реки, льдину.

– Залезь в карман. Там подарок. – Гриша повернулся к Даше боком.

– Мне?

– А то кому же.

Посунулась. Совсем близко он увидел ямочку на щеке, просвечиваемое солнцем крылышко носа.

– Тут бумага одна.

– Доставай её. Вытащила скрученный в трубку лист. Развернула:

– Ой, кто это?

– Ты.

– Я-а-а? Чисто барыня. За что ты меня так? – глядела на Гришу во все глаза, вот-вот слёзы от смущения покатятся. Глядя на неё, и сам художник вспыхнул, будто маков цвет. Выручил их истошный крик на весь берег:

– Держи её! Наперерез иди!

– Гляди, Гриш, лиса петуха тащит.

– Где?

– Вон, на льдине!

– Это не петух, утка.

Крики, свист, лай. Метались вдоль кручи собаки, не решаясь прыгнуть в ледяную воду. Парни отламывали от кручи комья грунта, швыряли в метавшуюся по льдине лису. Рыжая выронила из пасти добычу, крутилась на дальнем конце льдины. Грязно-белая утка кувыркнулась с льдины в воду, поплыла к другому берегу. Быстрое течение несло её за поворот.

– Наша утка. – Долгоногий Ванька Семёнов в распахнутой поддёвке, с вилами в руках никак не мог раздышаться: – Мать хотела на лапшу зарубить. Зараза, с задов по бурьяну подкралась… Чуть вилами не достал. Акульке бы на воротник.

Тем часом льдину с живым воротником уносило по течению.

– Гляди, Гриш, – Даша схватила его на плечо, – щас он её.

Из-за прибрежных кустов серой стрелой вылетел ястреб, почти цепляя крыльями воду, пал на утку. Течением закружило выбитый когтями белый пух. Народ на берегу закричал, заулюлюкал, полетели кверху шапки. Ястреб кинулся в вершину ветлы и пропал. Утка вынырнула далеко по течению. Выкарабкалась на другой берег.

– И воротник уплыл, и лапша уплыла, – подошёл к ним Афоня. – Не замёрз, Гринь? А то домой давай отвезу.

– Побуду ещё немного.

– Как соберёшься, шумнёшь. Я ещё один кон в лапту сыграю.

Даша ладошкой отёрла глаза, шмыгнула носом.

– Ты чо?

– Жалко, Гриш. Все на неё, бедную, накинулись. Лиса чуть не задушила, ястреб подрал…

– Господь не попустил и цела осталась.

– Станет Господь за каждой уткой глядеть, – подняла Даша мокрые глаза. Улыбнулась, повертела в руках скрученный в трубочку портрет.

– Ты видала, как утром роса на траве блестит? Каждую капельку луч солнца находит, так и Господь всякую живую тварь видит.

– И нас с тобой?

– И нас.

– А ты этот портрет долго рисовал?

– Дня два. Похожа?

– Я в зеркале не такая. Тут вроде барышня какая вышла, – бросила в воду камешек, засмеялась. – Нюрашку Ивлеву бы срисовал, она красивше.

– Ты ликом светлее, и глаза… – Гриша угнул голову. – Глаза добрые у тебя.