Дар над бездной отчаяния - [102]

Император соглашается на публикацию официального бюллетеня о заболевании престолонаследника. И сразу со всей России хлынула лавина телеграмм, писем. О здравии престолонаследника молятся во всех церквях России.

Бюллетень о состоянии здоровья цесаревича составляется так, чтобы в любой момент можно было вписать строку о его кончине.

На лице государя отчаяние. Фредерикс, привыкший видеть императора невозмутимым в самых сложных ситуациях, задрожал губами.

– Пошлите за ним, – тихо сказал император.

– За старцем Григорием?

– Да. Немедленно.

После ухода министра государь недвижимо сидел за столом, закрыв глаза ладонями: «Господь испытует меня, как Иова многострадального… Что будет, если Алёша оставит нас? Кому передам престол? Ольга? Это такой тяжкий крест… – Мысль ускользает, возникает другая: – Он просил каменный памятник в парке… Господи, прости меня, окаянного…».

В коридорах, залах, кабинетах, в караульных помещениях, на кухнях – над всем дворцом и Царским Селом, над всей Россией – нависла незримая чёрная туча. Среди прислуги, казаков караула, в войсках наследник пользуется всеобщей любовью. Люди на расстоянии чувствовали в нём омытое страданием «золотое сердце». И теперь искренне жалели, молились, плакали. Григорий в тот вечер то вставал вместе со Стёпкой перед иконой помолиться, то брался за кисть и склонялся над портретом наследника, как будто через портрет старался вдохнуть силы в умирающего.

После обеда государю доложили о приезде Распутина.

– Он где?

– Потребовал отвести к больному, – ответил Фредерикс, пытаясь прочесть по лицу императора, верно ли они сделали.

Все, кто был в комнате больного наследника в тот момент, увидели возникшие в дверном проёме широко открытые тёмные глаза. Они будто сами выступали впереди мелово-белого лица, обрамлённого густой аккуратно подстриженной бородой и расчёсанными на пробор тёмными блестящими волосами. Глаза притягивали внутренним свечением и силой. Каждому из присутствующих казалось, что они видят его насквозь. Вошедший поясно поклонился, коснувшись кончиками пальцев паркета, императрице, сидевшей у изголовья больного. На нем был новый чёрный сюртук хорошего сукна, хромовые сапоги с гладкими высокими голенищами. Из рукавов торчали крупные крестьянские руки. Это был Григорий Распутин. Он взглянул на распростёртого наследника и попросил принести икону Богородицы. Принесли икону. Распутин, как подрубленный, пал перед ней на колени, перекрестился широким крестом. Доктор Боткин, матрос Деревенько, Ирэн Прусская один за другим вышли из комнаты в коридор. Спустя некоторое время вышла и императрица. Дверь в комнату осталась приоткрытой. Было видно, как быстро вздымалась и опадала крупная кисть со сложенными троеперстием пальцами. Прошло, может, полчаса, может, больше. Боткин подошёл к двери, открыл: Григорий полулежал, уткнувшись лбом в пол. Потом поднял голову. Волосы прилипли ко лбу. По лицу бежали струйки пота. Всего за полчаса с ним произошли пугающие перемены. Лицо осунулось, глаза провалились. Упираясь ладонями в пол, Распутин тяжело поднялся, нашёл глазами императрицу.

– Бог увидел твои слёзы и услышал твои молитвы. Твой сын будет жить, – глухо сказал он и, пошатываясь, будто пьяный, удалился.

На другой день к обеду у наследника спала температура, утишились боли. Гематома постепенно рассасывалась. Впервые за последние сутки Алексей крепко заснул. На его щеках проступил чуть заметный румянец.

По всей России в церквах проходят благодарственные богослужения по поводу выздоровления наследника. В благодарность Господу Богу за сына государь издал указ об амнистии и подписал помилование военным, виновным в дисциплинарных нарушениях.

…В осенних сумерках Стёпка вывез Григория на коляске «дыхнуть перед сном». Как тихо и холодно. От земли поднимается сырой туман. Сквозь голые тёмные деревья парка на холме белый царский дворец. От сияния в окнах, светлых полос, уходящих в туман, кажется, что дворец парит над землёй на сотнях светоносных крыльев.

– Дворник сказывал про старца, – оглядываясь, зашептал над ухом Григория Стёпка. – Когда его привезли, он всех докторов, всех генералов от наследника выгнал. И когда молился за избавление от смерти, по лицу его тёк кровавый пот. Из трубы, говорят, вылетел чёрный огненный столб, тогда он перестал молиться. Смерть, значится, отпугнул. Она в изголовье у цесаревича стояла. Тут столы накрытые. Лебеди жареные, вина заморские. Генералы, министры, доктора пируют на радостях. «Бери золото, деньги, бриллианты… – сколько унесёшь», – говорит царь. А он, старец-то, отломил корочку хлебца, посолил. Съел, водицей запил, да и был таков.

…– Что это было? – в тот же вечер спросил Боткин в волнении доктора Фёдорова. – Ведь всё шло к роковому концу. Приехал Распутин, помолился и всё прошло. Как объяснить остановку кровотечения? Весь этот резкий перелом к выздоровлению цесаревича?

– Не знаю, – честно ответил Фёдоров, усмехнулся. – Но если бы знал, никому не сказал…

7

«Благослови, Господи, и помози ми, грешному, совершити дело, мною начинаемо, во славу Твою…», – молился Григорий. Со страхом и трепетом приступал он к написанию лика государя. Известные всей России и Европе художники Фере, Серов, Репин писали портреты самодержца. Григорий въедался глазами в журнальные копии, доставленные ему уже знакомым чиновником по особым поручениям Аркадием Ворониным. Разглядывая их, замечал, что Фере заложил во взгляд, в очертания рта лишнюю красоту и царскую гордыню, которую он, Григорий, в облике государя не замечал. У Перова лик государя светел, добр, но уж очень истерзан тревогой. И его поза – сутулое плечо, согнутая спина – кричат о непосильной тяжести креста.