Данте (киносценарий) - [8]

И в те глаза, чье пламя сердце мне

Испепелило, я глядел бы прямо

И жадно; мукой бы сначала муку,

Потом любовь любовью утолил!

Вдруг, соскочив со стола, садится к нему на колени, обнимает его и целует, смеясь.

– Да ну же, ну, что же ты не играешь, медведь?

Раннее темное утро. Девочка спит на постели. Данте подходит к окну и открывает ставни. Пламя свечи бледнеет на солнце. Красное вино, разлитое на столе, кажется лужею крови.

Данте зевает, потягивается, заломив руки над головою так, что суставы на пальцах трещат.

Какая скука. Господи, какая скука!

Слышится далекий колокол Ave Maria. В светлеющем небе горит Звезда Любви.

4. Видение Беатриче

… Как розовое солнце на востоке…

Является сквозь утренний туман…

Так Женщина сквозь облако цветов,

Что отовсюду Ангелы кидали,

Явилась мне, венчанная оливой,

В покрове белом и плаще зеленом

На ризе алой, как живое пламя.

И после стольких, стольких лет разлуки,

В которые отвыкла умирать.

Душа моя в блаженстве перед нею.

Я, прежде чем ее мои глаза

Увидели, уже по тайной силе,

Что исходила от нее, – узнал,

Какую все еще имеет власть

Моя любовь к ней, древняя, как мир…

… Я потрясен был и теперь, как в детстве.

Когда ее увидел в первый раз.

И обратясь к Вергилию, с таким же

Доверием, с каким дитя, в испуге

Или в печали, к матери бежит, —

Я так сказал ему: «Я весь дрожу,

Вся кровь моя оледенела в жилах;

Я древнюю любовь мою узнал!»

Но не было Вергилия со мной.

Ушел отец сладчайший мой, Вергилий.

Кому мое спасенье поручила

Владычица моя. И все, что видел

Я здесь, в земном раю, не помешало

Слезам облить мои сухие щеки,

И потемнеть, от них лицу. – «О Данте!

О том, что от тебя ушел Вергилий.

Не плачь: сейчас ты о другом заплачешь!»

Она сказала, и еще не видя

Ее лица, по голосу я понял,

Что говорит она, как тот, кто подавляет

Свой гнев, чтоб волю дать ему потом.

«Не узнаешь? Смотри, смотри же: это я,

Я, Беатриче!» И, потупив очи.

Увидел я, как отразилось в светлой

Воде источника мое лицо.

Горевшее таким стыдом, что взоры

Я от него отвел. Такой суровой,

Как сыну провинившемуся – мать.

Она казалась мне, когда я ощутил

Вкус горькой жалости в ее любви.

Вдруг Ангелы запели…

«Зачем его казнишь ты так жестоко?»

Послышалось мне в этой тихой песне.

И Ангелам ответила она:

«Дано ему так много было свыше,

Что мог бы он великого достигнуть.

Но чем земля тучней, тем злее злое семя.

Недолго я могла очарованьем

Невинного лица и детских глаз

Вести его по верному пути.

Как только что я эту жизнь на ту

Переменила, он меня покинул

И сердце отдал женщине другой.

Когда, от плоти к духу возносясь,

Я сделалась прекрасной и могучей.

То для него уже немилой стала,

И, обратив шаги на путь неправый.

Погнался он за призраками благ.

Что не дают того, что обещают.

Напрасно, в вещих снах и вдохновеньях,

Я говорила с ним, звала его.

Остерегала, – он меня не слушал

И презирал…

И, наконец, так низко пал, что средства

Иного не было его спасти,

Как показать ему погибших племя…

Я для того сошла с преддверья Ада,

К тому, кто должен был вести его на небо.

И, горько плача, за него молила…

О, ты, на берегу ином стоящий,

Скажи, права я или нет?» —

Вонзая в сердце острие ножа.

Чей даже край его так больно резал. —

Она меня спросила, но в таком

Я был смятеньи, что не мог ответить.

И лишь стыдом и страхом, поневоле,

Такое «да» исторглось у меня,

Что мало было слуха, – глаз был нужен.

Чтоб по движенью губ его увидеть…

И голос мой рыданья заглушили…

«Какими был цепями ты окован?»

Она заговорила, помолчав. —

«Какие рвы тебе идти мешали.

Куда звала тебя моя любовь?» —

«Мирских сует соблазны извратили

Мой путь, когда вы скрыли от меня лицо», —

Пролепетал чуть слышно я сквозь слезы.

Тогда она: «Не плачь, а слушай; верный путь

Тебе указан был моею смертью.

Не мог найти в природе и в искусстве

Ты ничего по высоте блаженства,

Подобного моим прекрасным членам.

Рассыпавшимся ныне в прах и тлен.

Но если, и в таком блаженстве, смертью

Ты был обманут, чем еще земным

Ты мог бы соблазниться?

Пораженный Земных обманов первою стрелой.

Ты должен был свои путь направить к небу.

От смертного, вослед за мной, бессмертной,

Не опуская крыльев в дольный прах.

Чтоб новых ждать соблазнов от девчонок

Или иных сует ничтожных мира.

Попасться может глупый птенчик дважды

И трижды в сеть, но старым умным птицам

Ни сеть ловца, ни лук уже не страшен…»

Как виноватый мальчик – перед старшим, —

Глаза потупив молча от стыда.

Я перед ней стоял. – «Что, больно слушать?

Так подыми же бороду, в глаза

Мне посмотри, – еще больнее будет»,

Она сказала. Налетевшей буре,

Когда она с корнями дубы рвет. —

Противится из них крепчайший меньше,

Чем я, когда к ней подымал лицо

И чувствовал, какой был яд насмешки в том,

Что бородою назвала мое лицо.

И между тем, как смутными очами

Я на нее смотрел, казалось мне,

Что красотою новой здесь, на небе,

Она себя превосходила, так же,

Как на земле – всех жен земных когда-то.

И жало угрызения мне сердце

Пронзило так, что все, что я любил

Не в ней одной, я вдруг возненавидел.

И боль такая растерзала душу,

Что я упал без чувств, и что со мною было.

Она одна лишь знает.[44]

VIII. Разделенный город

1

Темной синевой синеет утреннее небо между желто-серыми зубчатыми стенами Барджелло. Встретившись на площадке лестницы, идущей со двора в большую палату Совета,