и
Пьетро, начали, с «глупейшим самомнением», присочинять от себя эти песни,
Данте явился
Джьякопо во сне, «облаченный» в одежды белейшего цвета и с лицом, осиянным нездешним светом».
Ты жив, отец? – спросил его Джьякопо.
– Жив, но истинной жизнью, – не вашею, – ответил Данте.
– Кончил ли «Рай»?
Кончил, и взяв его за руку, он повел его в ту комнату, где спал живой и умер; прикоснулся рукой к стене и сказал:
– Здесь то, чего вы искали.
Спящий проснулся. Час был предутренний, но еще темно на дворе. Встав поспешно и выйдя из дому, Джьякопо бежит к мессеру Пьетро Джиардино и рассказывает ему о чудесном видении. Тотчас же оба спешат в дом, где жил Данте, находят указанное на стене место, нащупывают прибитую к нему циновку и, потихоньку отодрав ее, видят никому не известное «оконце», где лежит пачка листков.
– Что это? спрашивает Пьетро, весь дрожа и бледнея.
Трудно прочесть, вон сколько наросло плесени от сырости, – отвечает Джьякопо, тоже весь дрожа. – Надо бы снять…
– Тише, тише, мессер Аллигьери, как бы не рассыпались! Если бы еще немного дольше пролежали, истлели бы совсем!
– Дайте свечу поближе, вот так…
Джьякопо развязывает истлевшую нить красного шелка на пачке листков, осторожно снимает ножом белую плесень с почерневшего верхнего листка и читает глухим дрожащим голосом:
Giá eran li acchi miei rifissi al volto
de la mia donna, e 1'anima con essi…
Вновь обратилися глаза мои к лицу
Владычицы моей, и душа моя была с Нею…
– Сколько пачек? – спрашивает Джиардино. Джьякопо считает.
– Тринадцать.
– Значит, весь «Рай».[92]
– Да, весь. А ведь это чудо, мессер Джиардино, святого Данте первое чудо!
– Первое, но, может быть, не последнее…
Глядя на окно, озаренное первым лучом восходящего солнца, мессер Джиардино крестится.
– Слава Отцу, и Сыну, и Духу Святому! Аминь.
