Даниил Хармс. Жизнь человека на ветру - [14]
При этом Пожарова и Городецкий были еще далеко не худшими детскими поэтами той поры – скорее, одними из лучших. Чуковский даже ставил Городецкого в пример прочим, отмечая его умение говорить языком ребенка, воспроизводить его психологию.
Елизавета Ювачева, 1915 г.
Лишь некоторые стихи из “Задушевного слова” пережили свое время. Так, в номере за 28 ноября 1910 года появилось бессмертное (и, увы, анонимное) стихотворение:
Правда, историки литературы говорят, что это – не первая публикация кровавой баллады про козлика и волков; в песенниках она фигурирует начиная еще с 1850-х годов.
Из прозы в журнале интереснее всего вещи познавательного характера (“История шоколадной карамельки” – героиня рассказывает своим товарищам, яблочным леденцам, о своем детстве в далекой Латинской Америке в качестве плода какао). Отдал журнал дань памяти и умершему в 1910 году Льву Толстому (статья “Великий дедушка”).
Однако едва ли не больше всего впечатляют сегодня письма юных читателей и читательниц. “Я и брат учимся дома, говорим на двух языках. Я иногда играю на рояле…” “Я была в Милане, в Италии, и видела большую церковь с цветными стеклышками в окнах”[49]. Ничего особенного, казалось бы, но от этих писем исходит такое ощущение устойчивости и благополучия (благополучия, которое и супруги Ювачевы старались с огромными усилиями создать для своих детей)!
“Золотое детство”… Журнал с таким названием тоже, по свидетельству сестры Хармса, выписывали в семье. Это было то же “Задушевное слово”, только потусклее, победнее и с каким-то протестантски-нравоучительным оттенком. Видимо, в выборе этого издания сказался круг общения Ивана Павловича.
Кто же мог предвидеть, что детская литература в России достигнет невиданного расцвета в годы, когда само понятие “золотого детства” уйдет в прошлое, когда все семейные ценности предреволюционной поры обрушатся (казалось – навсегда) под ударом трагических событий истории – с одной стороны, радикальных антропологических идей послереволюционного десятилетия – с другой?
В биографиях Хармса утверждается, что осенью 1915 года он поступил в реальное училище в составе Училища святого Петра (Петершуле) – старейшей петербургской школы, существовавшей при лютеранской церкви на Невском проспекте. Однако документы опровергают это. В 1915–1916 и 1916–1917 годах Даниила Ювачева нет среди учеников ни реального училища, ни гимназии, ни элементарной школы, входивших в состав Петершуле[50]. В это время он, несомненно, какое-то учебное заведение посещал, но, какое, неизвестно. Немецкие школы Петербурга переживали в дни Первой мировой не лучшие времена, и едва ли Иван Павлович, судя по его книгам[51], в полной мере разделявший ура-патриотические настроения первых военных лет, отдал бы сына в одну из них.
Но в феврале 1917 года, еще до начала революции, этим занятиям пришел конец. 8 февраля Надежда Ивановна пишет мужу:
Мы сидим в страхе, что останемся без хлеба, все булочные закрываются, народ злится, собираются громить лавки, точно в этом будет какой толк… Школу Дани распустили, все равно из-за холода не было занятий… Теперь ежедневно учится с учительницами. 1 день француженка, другой Маргар. Александ., а Закон Божий уже я сама с ним занимаюсь[52].
К тому времени Даня очень изменился. Ему нравилось в отсутствие отца ощущать себя единственным мужчиной в семье – и письма он старается писать “взрослые”:
…Я узнал что ты болен и попросил Маму чтобы она послала тебе коробку конфет от кашля и другие лекарства. Ты их принимай как закашлишь. Дети здоровы. Я и Лиза были больны но теперь здоровы[53].
Младших сестер мальчик именует “по-взрослому” – “дети”. В этом трогательном письме появляется некая уже вполне хармсовская деталь: дата (6 февраля 1917) обозначена особым зашифрованным значком, изобретенным самим Даней. При том нормами орфографии и пунктуации он владеет не слишком – как, впрочем, и его мать. К тому времени он уже пробовал что-то сочинять (сказку для младшей сестренки – см. письмо Н.И. Ювачевой к мужу от 3 марта 1916[54]), но едва ли следует придавать этим опытам сколько-нибудь серьезное значение.
В Петершуле, в третий класс реального училища, Даниила определяют лишь в сентябре 1917 года – в дни Керенского. В 1917/18 году он прозанимался три четверти и выбыл в четвертой[55].
Первое известие о школе, основанной при лютеранской церкви Святого Петра для детей моряков адмиралом Крюйсом, сподвижником Петра Великого, относится к 1709 году. Как и сама церковь, школа располагалась на углу Невской першпективы и Большой Конюшенной улицы, где для нее в 1735 году было построено небольшое здание.
Новый этап истории школы начался в 1760 году, когда во главе ее стал Антон-Фридрих Бюшинг (1724–1793), выдающийся немецкий историк, географ и богослов. В Россию он приехал под влиянием видения, которое было у него во время тяжелой болезни. При церкви Святого Петра Бюшинг сумел развернуть образцовую “школу языков, художеств и наук”, состоявшую под личным покровительством императрицы. В 1783 году она, уже в качестве Главного немецкого училища, была включена в создающуюся единую систему народного образования России. Для обновленной школы архитектором М.Л. Гофманом было построено новое здание, в котором она и по сей день находится. При Бюшинге среди преподавателей Петришуле (Petrischule – сочетание латинского и немецкого слов; форма “Петершуле” – более поздняя) были геттингенский профессор физики Иоганн Бекман, видный исследователь Сибири Эрих Лаксман. Позднее в школе преподавали многие видные деятели культуры и науки – как немцы, так и русские. Достойны упоминания, скажем, друзья-поэты Василий Попугаев и Иван Борн, ведущие члены Вольного общества любителей российской словесности, или Александр Иванович Галич, видный филолог (одновременно преподававший словесность в Царскосельском лицее Александру Пушкину и его товарищам, а в Петершуле – младшему Пушкину, Льву), или Генрих-Эмиль Ленц, один из первооткрывателей закона Джоуля – Ленца. Учениками школа также могла похвастать: среди них Мусоргский и Лесгафт, Карл Росси и Эдит Седегран, легендарный партизан Фигнер и деятель Великой Французской революции Георг Форстер, уже упоминавшийся брат Пушкина и поэт пушкинской плеяды Василий Туманский (не автор прославленной “Птички” Федор Туманский, а его более плодовитый, но не столь удачливый кузен), архитекторы Тон и Месмахер. Некоторые выпускники сами становились крупными педагогами, как, скажем, Карл Май, основатель гимназии Мая.
