Дань псам. Том 2 - [12]

– Драконусу это не понравится.

– Он меня поймет. Он понимает больше твоего, больше твоего, больше и больше и больше твоего!

– Просто дай мне немного отдохнуть, – попросил Овраг. – Потом я сам слезу вниз. Я не хочу быть наверху, когда наступит конец. Я хочу стоять на ногах. Лицом к урагану.

– Ты же не думаешь, что ритуал пробудится мгновенно? Не думаешь, не думаешь, не думаешь? Цветок скоро распустится, но ночь длинная, а на это уйдет вся ночь, вся ночь. На то, чтобы распустился цветок. За мгновение до рассвета. За мгновение. Драконус выбрал тебя, мага, чтобы дать картине средоточие. Мне нужно средоточие. Средоточие – это ты. Лежи здесь, молчи и не двигайся.

– Нет!

– Я не могу ждать долго, друг мой. Если хочешь, можешь пока ползать, но долго ждать я не могу. Осталась всего лига!

– Как твое имя? – спросил Овраг.

– Зачем тебе?

– Чтобы назвать тебя, когда я буду говорить с Драконусом.

– Он меня знает.

– Но я не знаю.

– Я – Кадаспала, брат Энесдии, жены Андариста.

Андарист. Знакомое имя.

– И ты хотел убить брата мужа своей сестры?

– Хотел! За то, как он с ними поступил, с ними поступил. За то, как он с ними поступил!

Овраг с изумлением уставился на искаженное страданием искалеченное лицо.

– Кто ослепил тебя, Кадаспала?

– Это был дар. Акт милосердия. Хотя я и не сразу понял эту истину, настоящую истину, настоящую. Не сразу. И потом, я считал, что мне будет достаточно внутреннего зрения – чтобы одолеть Драконуса. Чтобы завладеть Драгнипуром. Я ошибался, я ошибался. Ошибался. Истина в том, что это дар, милосердие.

– Кто тебя ослепил?

Тисте анди отдернулся от него, потом словно бы свернулся в комочек. В пустых глазницах заблестели слезы.

– Я сам себя ослепил, – прошептал Кадаспала. – Когда увидел, как он поступил. Как он поступил. Со своим братом. С моей сестрой. С моей сестрой.

Овраг вдруг понял, что ему больше не хочется задавать никаких вопросов. Он выкарабкался из ложбины между двух тел.

– Пойду… на разведку.

– Возвращайся, маг. Средоточие. Возвращайся. Возвращайся.

Это мы посмотрим.

Апсал'ара, у которой теперь было достаточно времени поразмыслить, пришла к выводу, что главной ее ошибкой было вовсе не проникновение в Лунное Семя. Не то, что она отыскала там кладовые, где хранились груды магических самоцветов, зачарованное оружие и доспехи, умащенные кровью идолы и священные реликвии доброго десятка тысяч исчезнувших культов. Нет. Самым неверным из всех ее поступков была попытка нанести Аномандру Рейку удар в спину.

Когда он ее обнаружил, его это позабавило. Он не угрожал ни казнить ее, ни даже заточить до скончания веков в глубокой темнице. Просто поинтересовался, как она сумела проникнуть туда. Любопытство, немалое удивление, как бы даже не с оттенком уважения. Она же в ответ попыталась его убить.

Проклятый меч выскользнул из ножен в мгновение ока, смертельное лезвие полоснуло по животу, прервав на лету ее прыжок с вытянутым вперед обсидиановым кинжалом.

Как глупо. Но уроки обретают смысл лишь тогда, когда достигнешь должной степени скромности, чтобы к ним прислушаться. Когда оставишь позади все эгоистичные оправдания и объяснения, которыми привыкла швыряться, чтобы заглушить мысли о собственной виновности. В ее природе было атаковать первой, отринув любые представления о стыде и вине. Броситься на противника, пылая яростью, – а потом гордо удалиться в сознании своей совершеннейшей правоты.

Ту идиотскую позу она давно отвергла. Длинный путь просветления начался с ее последним смертным вздохом, когда она обнаружила, что лежит на твердом каменном полу, глядя в глаза Аномандру Рейку и читая в них его разочарование, его сожаление, его печаль.

Она чувствовала всевозрастающий жар урагана, его ненасытный голод. Осталось совсем немного, и тогда все ее усилия пойдут насмарку. Звенья цепи понемногу начали истончаться, но этого было еще недостаточно, совершенно недостаточно. Она погибнет вместе со всеми остальными. В ней нет ничего уникального. По сути, она ничем не отличается от любого другого кретина, что попытался убить Аномандра Рейка, или Драконуса.

Сочащиеся сквозь дно фургона капли сделались теплей, чем обычно, от них воняло потом, кровью и кое-чем похуже. По ее телу струился бесконечный ливень. Кожа оставалась влажной столь долго, что стала отслаиваться мертвенно-белыми лохмотьями, обнажая сырое красное мясо. Она гнила заживо.

Вот-вот настанет время, когда ей придется снова спрыгнуть вниз и вылезти из-под фургона, чтобы встретить забытье лицом к лицу. Жалости в его глазах она не увидит – не то чтобы у него были глаза, – лишь безразличие, которое и есть обратная сторона мироздания, та, видеть которую не хотел бы никто. Оказаться лицом к лицу с хаосом и есть подлинный ужас, все остальное – лишь его оттенки и вариации.

Когда-то я была ребенком. Я уверена. Ребенком. От тех дней у меня осталось лишь одно воспоминание, одно-единственное. Я стою на голом берегу широкой реки. Небо надо мной безупречно синее. Через реку переправляются олени, их тысячи, десятки тысяч.

Я помню их задранные к небесам морды. Помню, как слабейших пихают, затаптывают, как они исчезают в мутном потоке. Позже трупы всплывут ниже по течению, где их уже поджидают коротконосые медведи, волки, орлы и вороны. Но я стою на берегу с остальными. Отец, мать, быть может, братья и сестры – просто остальные, – а я не отрываю глаз от огромного стада.