Дамский мастер - [13]

— Ну, это черт знает что такое, — сказал рядом со мной чернявый плечистый парень, сунул два пальца в рот и закатился молодецким посвистом — сущий соловей-разбойник. Два-три заливистых свистка в разных концах зала ему ответили.

— Товарищи, вас просят соблюдать дисциплину! — надрывалась в микрофон культурница.

...Меня кто-то схватил за ногу. Я посмотрела вниз и увидела страшную, скособоченную морду идиотки. В охоте за зайцами девушка совсем потеряла направление и шарила по ногам зрителей.

— Сейчас же снимите маску, — резко сказала я.

Она выпрямилась и отвела маску вбок. На меня глядело милое, румяное, вспотевшее личико.

— Девочка, — сказала я ей, — не надо вам этого, не надо.

Она заплакала.

Господи, еще этого не хватало.

Я подошла к Зине:

— Немедленно прекратите это безобразное зрелище.

— Что случилось? — спросила Зина, но тут же узнала меня, взяла свисток и длинно, пронзительно засвистела: — Внимание, товарищи! Игра «Охота на зайцев» окончена. Первый приз — собрание открыток города Москвы получает... Как вас зовут, товарищ?

Но «товарищ» — высокий парень с распадающимися волосами — уже сорвал с себя маску и хорошим футбольным ударом запустил ее в конец зала. Двое других тоже скинули маски, подбросили их, и вот они запорхали, заплясали над головами. «Эх, эх!» — кричали, бросали, хохотали в толпе. Маске пьяницы надорвали нос, и он понуро болтался, словно сетовал.

Зина подошла ко мне, ломая руки:

— Что же мне делать? Массовый вечер срывается...

— А разве у вас еще не все?

— Нет. По плану мы должны еще разбивать горшок...

— Пустите меня к микрофону, — сказала я.

— Пожалуйста...

...Что я им скажу? Не знаю. Но что-то надо сказать, непременно. Когда я подошла к микрофону, зал притих. Я сама не узнала свой голос. А слова!..

— Дорогие мои ребята, — сказала я. — Дорогие мои мальчики и девочки. Мои хорошие мальчики и девочки. Вы меня простите, что я так к вам обращаюсь. У меня два сына в таком же возрасте. Старшему — двадцать два года, младшему — двадцать...

...Что я несу? Но остановиться уже нельзя. Множество глаз смотрит на меня, и стало совсем тихо.

— Дорогие мои, — говорю я, — вы сейчас смеялись. Вы смеялись невольно, но могли не смеяться, это я по себе знаю, я тоже смеялась вместе с вами. Но разве это настоящее веселье? Бывает, например, веселье от водки. Такое веселье мой сын называет «химическим». То, что у вас было сейчас, — это тоже химическое веселье...

— Правильно, правильно, — закричали отдельные голоса.

Кто-то свистнул, другие зашикали.

— Я не умею по-хорошему вам объяснить, в чем тут дело, но чувствую, что это веселье — плохое. Как бы это выразить? Ну, вот иногда мальчишки кидают камнями в собаку и тоже при этом смеются... Разве им весело?

Теперь заплакала Зина.

Я собрала все свое мужество и сказала:

— Только вы не подумайте обвинять Зину. Она не виновата, виновата одна я. Простите меня. Мы еще подумаем. Мы еще придумаем с вами настоящее, умное веселье. А пока его не придумали — давайте танцевать. Пожалуйста, вальс!

И сразу же, как по волшебству, радиола заиграла вальс. Я стояла вся в поту. Нечего сказать, выступила...

Ко мне подскочил тот самый — высокий, в джинсах.

— Марья Владимировна! Позвольте...

Я кивнула и подала ему руку. Все равно терять нечего после такого позора. Он повел меня, сильно поворачивая, и вот платья, пиджаки, рубашки, лица слились, вращаясь, в один туманный круг, в котором изредка ярким бликом вспыхивал, поворачиваясь, кругленький золотой зад...

— Вы Саша Лукьянов? — спросила я своего партнера.

— Это точно, — ответил он.

Больше мы не говорили. Вальс кончился. Меня обступили ребята.

— Марья Владимировна, следующий танец — со мной...

— Нет, со мной, я первый подошел...

— Хорошенького понемножку, — сказала я и вышла в фойе.

Мне было нехорошо. Сердце, должно быть. Вот живет человек и не знает, что есть у него такой мешок внутри, проходит день, и он узнает, что есть у него такой мешок. Ничего не поделаешь...

— Марья Владимировна, что с вами? Вы так побледнели...

А, это Галя, и Виталий с ней.

— Галочка, воды мне, если можно.

Галя принесла стакан воды. Она и сама-то побледнела. Неужели я что-то для нее значу? Вот бы не подумала.

Я выпила воды и сказала:

— Ничего. Просто голова закружилась. Много лет не танцевала. Сейчас пройдет.

10

В сущности, я глупа. Мне самой это совершенно ясно, но другие почему-то не верят, даже самые близкие друзья. Считают, что я кривляюсь.

Вот, например, с этим вечером. Глупее моего поведения трудно было выдумать. Наверно, каждому человеку знакомо острое чувство стыда, когда он, оставшись один, стонет и потряхивает головой при постыдном воспоминании. Так я стонала и потряхивала головой, вспоминая свое выступление на вечере. Возможно, еще придется держать ответ в какой-нибудь инстанции за «срыв мероприятия». Это, впрочем, меньше всего меня пугало.

Когда на следующей неделе я пришла к Виталию, он встретил меня сухо и молчаливо.

— Ну, как вам понравился наш вечер? — спросила я, чтобы разбить молчание.

— Вечер, конечно, ничего, нормальный. Я вообще против таких вечеров. Я хожу на них только потому, что хочу изучить разные слои. Но в данных слоях я ничего интересного для себя не нашел. Пусть я не кончил десятилетку, а из них многие имеют даже институт, но я ничего в них передового по сравнению со мной не вижу...