Дамская комната - [50]

Все это шло своим чередом. И однажды подруга Жанны, дочь хорошего знакомого Брюнелей, тоже ювелира, пригласила их к своей матери, которая, претендуя на поэтический талант, организовала состязание в красноречии. Приглашенным объявили об участии в этом некоего менестреля, ставшего знаменитым в Палестине. Ему пожаловали дворянство за неоднократно проявленную храбрость и зачислили в свиту короля.

— Его зовут Филипп Томассэн. Это поэт и рыцарь, — объяснила хозяйка дома. — Полагаю, что он покажется вам не только интересным поэтом, но и привлекательным человеком: он хорош собою и одинок, как один из известных друзей короля Артура!

Жанна хорошо помнила мужа Флори. Их свадьба была одним из праздников ее детства.

Вошедший показался ей совсем не похожим на образ, сохранившийся в ее памяти: он стал выше ростом, более статным и имел мало общего с хилым подростком, уходившим в крестовый поход. Ему не могло быть больше двадцати пяти лет, но выглядел он старше. Задубленная кожа, светлые глаза, выгоревшие на заморском солнце волосы придавали ему вид кельтского барда, покинувшего родные леса в поисках какого-то иного мира. Его черты, лишенные даже намека на изнеженность, сухие, очистились, затвердели, словно ветер пустыни отполировал их жестким песком, постоянно летевшим над землею. Его манеры, жесты, речь вызывали впечатление покоя, раздумья, бесконечно далеких от утраченной беспечности юных дней.

— Говорят, он изучает астрономию, — прошептала дочь хозяйки Маргарита, подруга Жанны, казавшаяся очень возбужденной. — Кажется, он в святой земле встретил мусульманских ученых, приобщивших его к удивительным тайнам звезд!

Гости толпились вокруг Филиппа. Он учтиво отвечал на вопросы, даже поиграл в вопросы и ответы — была такая игра, — но хранил сдержанность, под зашитой которой ничего не сказал о самом себе. Он описывал Акру, Сезарею, Тортозу, Яффу, делился впечатлениями от пейзажей внутренних земель, иссушенных, где лишь местами встречаются чахлые оливковые деревья, где раскинулись скалистые и песчаные равнины, дюны, лишенные растительности холмы; рассказывал о залитых солнцем, утопающих в роскошной зелени берегах с их бесконечными пляжами, о пышных городах, богатых плантациях сахарного тростника, банановых и апельсиновых деревьях, фиговых пальмах, о виноградниках с готовыми брызнуть соком ягодами, о восхитительных фруктах, полях, на которых зреют хлеба и рапс… Говорил о Замке Рыцарей, самой могучей из крепостей, построенных крестоносцами, который по приказу короля расширили и украсили новыми архитектурными деталями. Он обрисовал морской замок в Сайде, мощные стены которого так странно поднимались из вод Средиземного моря, крепостные стены с двумя дюжинами башен, окружавшие город Яффу и спускавшиеся по обе его стороны в море, кипрские церкви знакомых французам очертаний, дышавшие немыслимым очарованием под небом Востока, с их выкрашенными охрой горячими камнями, с эвкалиптами и пальмами, раскачивавшими свои ветви вокруг этих храмов подобно гигантским веерам, Никозийский собор, построенный по плану собора Парижской Богоматери, Лапайское аббатство с его обширными постройками, похожими на те, что возвышаются в Провансе…

Многие из возвратившихся крестоносцев пытались ради своего собственного удовольствия, а также для тех, кто их слушал, рассказывать о чарах святой земли. Им это более или менее удавалось. Филипп же делал это как поэт. Он смотрел, осознавал, вкушал, любил и преображал через призму своего искусства этот ни с чем не сравнимый мир, где над полной чудес землей простирались тени Креста и Полумесяца.

Джуния слушала его восторженно, губы ее дрожали… Она одна видела то, чего другие не могли себе представить, — красоты и капканы, прелести и жестокость этого восточного христианства, столь дорогого королю, столь дорогого сердцам тех, кто там побывал и где они, приехавшие с берегов Сены или Луары, оставили столько друзей, столько созданного их руками, такую память о себе…

Затем Филипп, аккомпанируя себе на лютне, спел несколько поэм, вдохновленных Палестиной, — о миражах в пустыне, о берегах Иордана, о благоухании сосен в Алеппо, о розах, выросших на пролитой крови Адониса, о миртах и кедрах Ливана…

Жанна не сказала никому о том, какие родственные нити связывают ее с этим человеком, талант которого восхищал собравшихся. Она смотрела на него, слушала, думала о Флори и старалась понять. Предать такого человека, как он, казалось немыслимым. Однако ее мнение о сестре претерпело большие изменения после того, как они жили бок о бок друг с другом.

Слушая Филиппа, она думала о том, что этот очаровательный муж находил свое отражение в светлой стороне женщины, в темной ипостаси которой нашел себе место другой мужчина. Надо было знать этого Гиймо, чтобы воспрепятствовать этому. В доме Брюнелей о нем никогда не говорили. Кто он? Один лишь раз Матильда обронила по его поводу: «Это было простительно для вашей сестры, дочка. Нельзя осуждать ее, не зная всего. Тот, кто стал причиной стольких несчастий, обладает страшной силой соблазна».

Прозревшая благодаря открытию в себе склонности, заставлявшей ее мечтать о Бернаре Фортье как о возможном муже, хотя совсем недавно она не желала слушать ни о ком другом, кроме Рютбёфа, Жанна говорила себе, что любовь переменчива, что сердцу верить нельзя, что нужно быть очень наивной, чтобы верить, что создания Божии все либо белые, либо черные, тогда как все они просто серые!