Дама в палаццо. Умбрийская сказка - [67]

Когда Фабио отлучился, чтобы принести нам вина, Эдгардо сказал:

— Пока есть что продавать, Фабио здесь и останется. И после того тоже. Последний солдат на утесе.

— У него нет родных?

— Двое женатых сыновей. Оба давным-давно уехали — сразу после кончины матери, жены Фабио. Для них здесь ничего нет.

— Кроме отца?

— Не думаю, что они смотрят на вещи таким образом. Как только они поняли, что Фабио не намерен расставаться с землей и деревушкой и делить прибыль, они исчезли. Правда, иногда приезжают, по крайней мере так говорит мне Фабио. Вот только они не знают, что их отец завещал каждый сантиметр своего маленького царства comune Орвието. Когда-нибудь здесь будет школа или музей. А может, casa di сurа, дом для одиноких стариков. Что-нибудь в этом роде. В любом случае, завещание составлено безоговорочно и не допускает двойных толкований. Сыновья не получат ничего. Ровно столько, сколько отдали. Фабио крепче, чем выглядит.

Мы оказались здесь потому, что Эдгардо думал, что у Фабио найдется для нас стол. Но Фабио не мог вспомнить, о чем говорит Эдгардо. Уверял, что у него никогда не было такого стола. Эдгардо описал его во всех подробностях, напомнил, что стол был покрыт скатертью с бахромой и весь заставлен семейными снимками в серебряных рамках.

— Неужели ты не помнишь?

— С чего бы мне помнить? Попробуй найти его сам, и я его тебе продам.

Разумеется, Эдгардо точно знал, где искать стол, и вывел нас по каменной винтовой лестнице прямо к нему — все еще покрытому скатертью, но лишившемуся снимков в серебряных рамках. Стянув скатерть, Эдгардо открыл красивое черное дерево. Стол был длинным, довольно узким и стоял на огромных шишковатых изогнутых ножках, на которых были вырезаны ананасы. «Ананасы вывешивали на дверях домов морских капитанов из Нантакета. Тоже древний знак гостеприимства. Капитан вернулся из странствий по Южным Морям и наконец дома. Он ждет вас». Наш бальный зал перестал быть мифом. Мы тоже скоро будем дома. А вот и обеденный стол — тоже не миф. Наша добыча становилась все богаче.

— Не будет ли слишком дерзким попросить вас осведомиться у il marchese о цене этого стола? — обратилась я к Эдгардо, взглянув на Фернандо.

Его понимающий взгляд говорил: «Знаю, ты уже составляешь меню и зажигаешь свечи». Он согласно кивнул. Мы оба знали свой бюджет.

— Я могу сказать вам, сколько он стоит, и сказать, во что он обойдется, — разница вас непременно порадует. Мой старый друг не жаден. Чем он становится беднее, тем менее жаден. Он, видите ли, научился обходиться малым, — сказал нам Эдгардо.

Продажная цена, названная им, показалась мне недостойной этого стола, слишком низкой. Мы с Фернандо посовещались, призвав в советники Тильду, и выдвинули контрпредложение — сумму в полтора раза больше. Когда Эдгардо запротестовал, я сказала ему:

— Мы тоже научились довольствоваться малым.

На следующей неделе мы совершили короткую поездку в Торре Альфина, потом еще не раз ездили туда и еще кое-что купили у Фабио. В частности, набор из шести миниатюрных ложечек в зеленой бархатной коробке. И baule четырнадцатого века, сундук для приданого, местами подгнивший, но неплохо сохранившийся. Мы купили высокий узкий шкаф, изнутри обитый абрикосовым дамастом. В свете золоченой лампы, заставленный хрусталем, он будет прекрасен. Каждый раз, покидая Фабио, живущего среди груды камней, мы с грустью вспоминали Барлоццо. «Почти все мы обитаем в руинах, Чу. Собственных или полученных в наследство».

В конце октября сумерки опускались к шести часам. Рабочие освещали бальный зал, как операционную, и работали до семи, а часто и дольше. Конец работы близился, и они, словно уже освободившись, толковали о следующем подряде. Где-то в Терни, кажется, или рядом. Через неделю они и думать забудут о бальном зале. Я теперь приходила во второй половине дня на рабочую площадку, поскольку Фернандо превратил спальню на Виа Постьерла в мастерскую, где чинил дюжину разнородных и очаровательных старых стульев, которым предстояло встать вокруг стола с апельсиновыми ножками. За стульями на очереди стояли пара сундуков девятнадцатого века из сельской Франции, у которых под кощунственными слоями белой эмали просвечивала дубовая поверхность. Оставив его среди лаков и щеток, я к пяти подходила в бальный зал, вместе с барменом, выпечкой и кофе, и болталась там, делая наброски и записи, за которыми иногда следовало распоряжение о каких-то мелочах. Я дожидалась конца рабочего дня и провожала рабочих, как гостей.

— Ciao, ragazzi. Grazie di tutto e buona serata. Presto e letto, eh? Ci vediamo domani. Пока ребята. Спасибо вам за все, и доброго вечера. Ложитесь пораньше. Завтра увидимся.

Я любила тишину, наступавшую после их мальчишечьего гомона. Они выключали почти весь свет, оставляя меня среди теней от единственной лампочки, схваченной металлической обрешеткой и прицепленной к малярным лесам. Я и ее гасила. Снаружи, от железного фонаря на стене палаццо через Виколо Синьорелли, на мостовую лился янтарный свет, и его желтая дымка проникала в бальный зал. Я распахивала дверь на террасу, впуская в дом ночь, ветер и отвагу. Зажигала свечу и входила с ней в маленькую комнату со сводчатым потолком, расположенную за гостиной. Здесь я собиралась устроить свой кабинет. Я медленно нешироко открывала ставни единственного окна и отпирала шпингалет самого окна, в надежде, что он и сегодня будет здесь. Он жил в квартире напротив, через переулок. Его окна выходили прямо на мои. Скрипач играл каждый вечер; я поймала себя на том, что жду его музыки. А может быть, и его. Он стоял перед открытым окном без занавесок, за которым виднелась почти голая комната со старым бра под линялым зеленым абажуром, и играл Брамса, Баха, Паганини. Играл отлично, иногда превосходно. Густые мягкие волосы падали на прикрытые глаза, черная бородка окружала широкое бледное лицо. Я, в темноте моей комнатушки, была его невидимой слушательницей. Он, его музыка, его искусство становились для меня вечерним лекарством, бальзамом, тем более утешительным, что о нем знала только я. «Почти все мы что-то скрываем. Любовника, счет в банке, мысль, неотступную или мимолетную; единственный вечер за белым плетеным столиком под медленным танцем инжира, налитого, как груди кормилицы. Еще одну черную юбку». Брамса в восемь часов в переулке. Только для меня.