Дама в палаццо. Умбрийская сказка - [51]

Сколько я помню, Альберто никогда не улыбался, но он говорил: «Привет-маленькая-леди-как-дела-в-это-прекрас-ное-утро?», выпаливая все приветствие единым духом. Мне это нравилось. Как на другом языке. Хотя я бывала у него по субботам только одно лето, мне кажется, он ждал моих визитов так же, как и я. На свой скромный лад Альберто обладал тем, что я позже поняла как редкостная доброжелательность к людям. Он умел дать человеку понять, что тот важен.

Я влезала на табуретку, как на коня. Опиралась одной ногой на хромированное кольцо, забрасывала другую на черное кожаное сидение, придерживаясь за край прилавка, как за луку седла. Я устраивалась в седле, клала локти на прилавок и оглядывалась по сторонам. Здесь был рай. Я изучала бутылки с сиропами и ликерами на мраморных полках вдоль зеркальной стены — экзотические эликсиры, предназначенные для дам в шляпках с вуалями на прическах «под пажа», а не для меня, в платьице с желтыми полосками, с комариными укусами на ногах. Хоть я по субботам и мазала губы помадой. Альберто никогда не спрашивал, что я хочу заказать, понимая, что я верна своему выбору. Словно волшебник, перебирающий свои снадобья, он медленно выставлял все, что мне требовалось. Первым делом включал горелку под шоколадом, помешивал его деревянной лопаткой, и от горьковато-сладкого запаха я глотала слюнки. Он смачивал холодной водой серебряное блюдце, стряхивал капли, зачерпывал шоколад и, теперь уже быстрым движением, покрывал его мороженым, разглаживал вровень с краями блюдца, так что девственно-белая гладь целиком скрывала под собой горячую густую помадку. Альберто действовал безупречно. Он ставил серебряное блюдце на большое розовое блюдо с салфеткой, клал рядом серебряную лопаточку изгибом вниз и толкал все по гладкому прилавку, так что угощение оказывалось прямо предо мной.

Не думаю, что мы с Альберто много разговаривали. К тому времени я знала от Марии, что он был другом моего отца. Мне хотелось услышать от него, как я похожа на отца. Мне хотелось, чтобы он сказал, что если бы кто-нибудь спросил у него: «Которая здесь дочка С.?», он бы мигом выбрал меня из толпы. Во всяком случае, так говорили дамы в страховой конторе на Стэйт-стрит, где мы с Марией дожидались выплаты ее месячной премии, и в электрической компании, где мы оплачивали счет, и еще раз, когда мы однажды утром выходили из церкви, и какой-то человек по имени Барнс сказал, что я — вылитая С. Я спросила у Марии, что это значит, и она объяснила, смеясь сквозь слезы. А я не плакала, потому что мне казалась, что быть на кого-то похожей — значит, принадлежать ему, а мне больше всего на свете хотелось принадлежать С. Но Альберто никогда не заговаривал о моем отце. Ни разу, даже когда я, поглядывая, как он готовит мой заказ, привставала на табуретке и поворачивала голову, чтобы он мог разглядеть меня в профиль. Я надеялась, что он, увидев мой профиль, непременно скажет: «Знаете, маленькая леди, вы наверняка дочка С. Наверняка».

В конце концов я бросала позировать и приступала к делу. Как только я бралась за серебряную лопаточку, Альберто принимался за работу, поправляя что-то в другой части кондитерской. Он давал мне сосредоточиться на мороженом, на его вкусе рядом с горячим вкусом помадки. Холодное на горячем. Горячее до дрожи. Иногда я пробовала отдельно мороженое, а потом отдельно шоколад, а потом их вместе. Я ела не спеша, проводя лопаткой по языку сверху вниз, и думала о разных вещах. Думала, будут ли те, кто тебя любили — на самом деле любили, — любить тебя всегда. Любить даже тогда, когда они ушли. И думала, как странно, что дольше всего остается во рту вкус ванили. Как когда хлебнешь из маленькой серебряной бутылочки в кладовке у Марии. И я всегда, сидя в седле перед серебряным блюдцем с мороженым, думала о С., гадала, буду ли всегда любить его так, как люблю теперь. Я сидела тихо, чувствуя, как тает на языке вкус ванили. Но я была уверена, что моя любовь к С. никогда не растает. В себе я не сомневалась, и это было хорошо. Было на кого положиться. Последние несколько ложек были почти жидкими. Я выскребала блюдце лопаточкой и, не стесняясь, вылизывала его. Затем происходила церемония с водой «Виши».

Альберто выставлял на прилавок зеленую бутылочку с бело-голубой этикеткой, придерживал ее одной рукой и срывал крышечку открывашкой, извлеченной из кармана, выпускал пузырьки и наливал воду в металлическую чашку, запотевшую от холода. Он проделывал это в тот самый момент, когда я отставляла вылизанное до блеска блюдце и могла потянуться за водой.

— Холодная, в самый раз, — неизменно говорил он, стоя передо мной в бумажном колпаке, и от него пахло сахарной пудрой, и он ждал, пока я выпью, чмокая губами, как будто пил вместе со мной. Он никогда не брал с меня денег за воду. Много лет спустя я узнала, что мой отец больше всего любил воду «Виши». Альберто, конечно, наливал воду для друга.

Эти полные чувств и одинокие визиты к Альберто отчасти определили мой характер, положили начало целой жизни пиршеств, когда скудных, когда декадентских. Чаще всего, лукулловых. Думаю, именно те субботние утра у «Ферруччи» научили меня спокойно обедать в одиночестве, где бы я ни оказалась. Даже в собственном доме. Часто, готовя сложный ужин и изящно накрывая стол для самой себя, я вспоминала крепкую девчушку, оседлавшую черную кожаную табуретку и сосредоточенно работающую серебряной лопаткой. Сильно ли я отличаюсь от нее здесь и теперь, когда сижу на флорентийской пьяцце с другой серебряной лопаткой? Как и тогда, я думала о С. Как и тогда, любила его, и это по-прежнему было хорошо. Маленькая девочка крепко держалась судьбы, целиком доверяя ей. И я тоже.