Дама в палаццо. Умбрийская сказка - [40]

— Ессо! Вот!

Дюжина розовых редисок болтались на зеленых хвостиках, каждая — с ноготь большого пальца, с приставшей землей. И она, и старик залюбовались. В другой руке она держала перевернутый кочанок цветной капусты, длинные листья свисали, как уши спаниеля. Она бережно уложила редис на салатный лист, освободив руку, чтобы отогнуть листья капусты, открыв маленькую, как у младенца, головку, белую, как камелия: мать, разворачивающая пеленки новорожденного сына.

— Vedi che meraviglia? Видишь, что за чудо?

Другое рыночное утро. Томазина, в свежем белом полотняном фартуке поверх длинной черной юбки, в толстых черных чулках и в черных резиновых сапогах, связывала лиственные стебли артишоков в снопы такой красоты, что мне захотелось привезти такой Миранде, повесить над входной дверью. Американец с логотипом «Ральф Лорен» на штанах, рубашке и крутке, в шляпе — голубой пластиковой нахлобучке, единственном отступлении от моды — очень громко обращался к Томазине, как многие туристы, пытаясь громкостью восполнить недостаток слов. Он хотел узнать, как готовят артишоки. Я чувствовала, что она понимает вопрос, но предпочитает игнорировать его, преспокойно отделяя шесть артишоков от огромной связки, веером раскладывая на своем столике и обматывая бечевкой, пока «Ральф» в нарастающем крещендо все снова и снова повторял вопрос. По-разному переставлял слова. Дополнял пантомимой. Сперва сделал вид, будто что-то мешает, потом поднес пальцы ко рту и пожевал. Томазина на него и не смотрела. Должно быть, Ральф не привык к подобному сервису, потому что он обернулся и проревел, закатив глаза:

— Здесь что, никто не говорит по-английски?

Я могла бы прийти на помощь и перевести его вопрос Томазине, но его раздражительность была не к месту. Здесь Италия, а в Италии говорят по-итальянски. И я промолчала. «Ральф», довольно нетерпеливо, выхватил артишоки из маленькой загорелой руки Томазины и выложил на прилавок 2000 лир, предоставив ей подбирать деньги, вместо того, чтобы вложить прямо в руку. Может, он не знал, что бросать человеку деньги невежливо, лучше отдавать в руку. Признак воспитанности.

Чуть позже Томазина, связывая артишоки для меня, сказала:

— У нас нет рецептов. Мы готовим по памяти. Мы смотрели и слушали, как готовят наши матери и бабушки. Мы не учились готовить, а перенимали у них умение стряпать и печь по наследству, как цвет глаз у отца и форму подбородка от матери. Как само прошлое, которое питает нас не меньше, чем еда. А все остальное — по наитию. В нашей жизни мало сохранилось незыблемого, но искусство готовить, по-моему, осталось. Застряло в истории, как меч в камне, хвала Господу. Но как я могла объяснить такому, как он, про наитие?

Она смотрела на меня, потрясая перед собой сложенными будто для молитвы руками. Этот жест, помимо десяти тысяч других значений, сообщал: «Больше говорить не о чем». Томазина поняла не только вопрос — она, пожалуй, поняла и человека.

Однажды утром я подошла к ее прилавку, когда Томазина доставала вишни, крупные, как грецкие орехи, и девственно розовые, из дуршлага для пасты и выкладывала их на маленький матовый серебряный поднос. Я попросила ее выбрать мне дыню — на обед — из пирамидки, сложенной рядом с похожим на рог изобилия газетным кульком со сливами, синими от легкого воскового налета. Она разобрала пирамиду, вытащила и потеребила стебелек каждой дыни, сокрушенно покачивая головой. Осмотрев пупок каждой, она взглянула на меня, словно хирург, сообщающий дурное известие.

— У меня нет ни одной, которая созреет к часу. — Положив на ладонь одну дыню, она добавила: — Вот эта, может быть, будет готова к восьми вечера. К полуночи наверняка. Но к обеду — ни одной.

Онемев перед такой точностью, я только и сумела кивнуть на дыню в ее ладони. Она нежно завернула ее в оберточную бумагу, поверх — в газету, заплела концы в затейливые складки оригами, создавая подушечку для плода. Потом обошла свой прилавок, открыла мою сумку, опустила в нее дыню и, взглянув на меня, попросила:

— Постарайся потерпеть до полуночи.

Как я раньше жила без этой женщины! Она научила бы меня разбираться в дынях, научила бы выбирать время, терпеть и понимать, что важно, а что вовсе не важно. Я несла в сумке полуночную дыню, созревавшую, пока я шла под умбрийским солнцем мимо молочного поросенка с темной хрустящей корочкой, выложенного на палитре из трав у заднего борта блестящего белого фургона, мимо человека из Аттильяно, жарившего цыплят на решетке на дубовых поленьях в жаровне, установленной в кузове пикапа. И все вспоминала слова Гаспара: «Наша земля так богата, что нам богатства не надо». И то, что сказала мне Томазина, опуская дыню в сумку: «Чем меньше имеешь, тем больше оно значит». Да, так она сказала.

В рыночные дни крестьяне, державшиеся чуть скованно, как все люди физического труда в выходных одеждах, собирались перед табачной лавкой на Пьяцца делла Репубблика. Отмытые, нарядные, в старомодных костюмах — всегда на размер больше или меньше, чем надо бы — из бархата, вельвета или грубого полосатого сукна. В широких, очень широких галстуках — пятна бесчисленных ужинов украшали их, как медали, — небрежно повязанных поверх безупречно отглаженных рубашек и заткнутых за пояса под la pancia, так что солидный клин торчал между пуговицами жилета. Пока их жены торговали брюквой, они укрепляли братские узы.