Дама с рубинами. Совиный дом - [20]

– Не так уж скоро, – сухо заметила старуха. – Безумие, настоящее безумие! – разразилась она вновь. – Удивляюсь, отчего тетя Эльза не смотрела за тобой как следует и не помешала тебе сделать эту глупость?

– Тетя? Ах, бабушка, она советовала мне остричь волосы чуть не на четверть короче. – Говоря это, Маргарита с плутовской улыбкой приподняла одну из завивающихся прядей.

– Вижу, какую цыганскую жизнь вы ведете во время ваших путешествий! – воскликнула возмущенная старая дама, нервно сметая со скатерти крошки торта. – Не понимаю, как может сестра так подчиняться научным занятиям своего мужа, забывая о праве женщины делать свою жизнь приятной! Посмотри на дочь, Болдуин. Годы пройдут, пока она опять станет презентабельной. Спрашиваю тебя, Грета, как ты теперь приколешь цветок к своим коротеньким волосам, не говоря уже о каком-нибудь драгоценном украшении? Вот, например, рубиновые звезды, которые так шли твоей покойной маме.

– Это те рубины, что на голове прекрасной Доротеи на портрете в красной гостиной? – спросила оживленно Маргарита, перебивая ее.

– Да, Гретель, те самые, – ответил за бабушку коммерции советник, который до тех пор не произнес ни слова и только что залпом выпил бокал шампанского. – Я тебя очень люблю, дитя мое, и дам тебе все, что ты пожелаешь, но рубиновые звезды выкинь из головы. Их не будет носить больше ни одна женщина, пока я жив.

Советница провела платком по грустно опущенным глазам.

– О, как я понимаю тебя, дорогой Болдуин, – сказала она с глубоким сочувствием. – Ты слишком любил Фанни!

На его лице мелькнула горькая улыбка, и он тяжелыми шагами направился в соседнюю комнату и захлопнул за собой дверь.

– Бедный! – сказала вполголоса советница, прикрыв на минуту затуманившиеся глаза. – Я в отчаянии от своей неловкости: этой никогда не заживающей раны нельзя касаться. И, как нарочно, сегодня он был так весел, можно даже сказать, гордо счастлив. После стольких лет я опять увидела его улыбающимся. Только одно меня сильно беспокоило, милая Софи, у меня раза два просто выступал холодный пот. – Тихое звяканье серебра прекратилось, так как тетя Софи должна была послушать, что ей говорили. – Блюда подавались слишком медленно. Моему зятю следует увеличить штат прислуги для таких приемов.

– Боже сохрани, бабушка, сколько же это будет стоить? – запротестовал Рейнгольд. – Мы не должны выходить из бюджета. Лентяй Франц может двигаться проворнее, я его вымуштрую.

Бабушка молчала, так как никогда не противоречила своему раздражительному внуку. Она взяла розы, которые Элоиза фон Таубенек оставила на своем стуле, и воткнула в букет острый нос.

– И вот еще что меня мучило во время обеда, милая Софи: мне показалось, что меню было составлено из чересчур тяжелых блюд, – повернувшись вполоборота, сказала она после небольшой паузы. – Знаете, дорогая, это было слишком по-мещански для таких высоких гостей. И ростбиф был не особенно хорош.

– Вы напрасно беспокоитесь, госпожа советница, – возразила Софи с непринужденной улыбкой. – Меню было составлено по сезону, никто не может дать того, чего у него нет, а ростбиф был так же хорош, как всегда за нашим столом. В своем Принценгофе они никогда не покупают хорошего мяса, я это слышала от мясника.

– Да, гм-м, – откашлялась советница и на минутку совсем спрятала лицо в розы. – Какой чудный аромат! – прошептала она. – Посмотри, Герберт, эта белая чайная роза – новинка из Люксембурга, выписанная герцогом для Принценгофа, как мне сказала фрейлейн фон Таубенек. – Ландрат взял розу, посмотрел на нее, понюхал и равнодушно вернул матери.

Коммерции советник стоял неподвижно в темной нише, куда проникал лишь слабый свет от висящей лампы. Толстый ковер заглушил шаги молодой девушки, и она, не замеченная глубоко задумавшимся отцом, подошла сзади и с нежной лаской положила руки ему на плечи.

Он быстро оглянулся, словно от неожиданного удара, и устремил дикий, горящий безумием взгляд на лицо дочери.

– Позволь твоей Грете побыть с тобой, папа! Не прогоняй ее! – попросила она нежно и горячо. – Печаль – плохой собеседник, с ней не надо оставаться с глазу на глаз. Мне скоро будет двадцать лет, папа! Видишь, я становлюсь уже старой девой; много поездила по свету, многое слышала и видела, душа моя открывалась для всего прекрасного и высокого, но я зарубила себе на носу, как говорит тетя Софи, немало полезного и поучительного и нахожу, что мир чудно прекрасен!

– Разве я тоже не живу на свете, дитя? – Он показал на соседнюю залу.

– Но живешь ли ты между людьми, которые могли бы разогнать твой душевный мрак?

Он резко рассмеялся.

– Конечно нет, и эти люди меньше всего способствуют тому. Но иногда можно развлекаться, затаив свою скорбь. Правда, потом с удвоенной силой накатывает тоска и начинаешь еще сильнее страдать от ужасной душевной борьбы.

– Зачем же подвергать себя таким страданиям, папа?

Насмешливая улыбка мелькнула на его мрачном лице, когда он погладил ее по волосам.

– Мой маленький философ, ты этого не поймешь. О, если б это было так легко! Ты спускалась в катакомбы, влезала на пирамиды, знакомилась в Трое и Олимпии с жизнью древних, но о современной жизни знаешь чрезвычайно мало. Чтобы иметь теперь какое-нибудь значение, недостаточно одного чувства собственного достоинства, надо, чтобы на тебя падали лучи из высших сфер. – Он пожал плечами. – Да и кто может изменить свой характер, стряхнуть привитое ему воспитание и жить среди людей, как на необитаемом острове, не обращая ни на кого внимания и слушаясь только голоса своего сердца? Тот… – Он не окончил своей горячей речи, махнув рукой.