Дальше живут драконы - [10]

Решиться на разговор Манаков смог только через неделю. В производственной зоне, где заключенные изготовляли ящики для упаковки каких-то деталей, он, улучив момент, подошел к Вороне:

– Есть разговор.

– Ко мне? – Григорий в недоумении повернул голову: какой еще разговор может быть к нему у этого «мужика»? Но тем не менее отошел в сторону. – Чего тебе?

– Хочу попросить об услуге: надо позвонить одному человеку в Москве и, если удастся, встретиться с ним.

– Зачем? – Анашкин заинтересовался, достал сигаре ты и даже угостил Виталия, чего раньше никогда не делал.

– Расскажи ему, как прекрасно живется в нашем санатории, – грустно усмехнулся Манаков. – Он должен мне помочь.

– Бона, – ощерился Гришка. – Ну, во-первых, ничего не делается «за спасибо». Осознал? А во-вторых, этот твой друг свободно может послать меня.

– Не пошлет. Скажешь ему, что я никого не взял с собой, хотя мог это сделать. И тебе этот человек заплатит.

– Сколько? – быстро спросил Анашкин.

– Много, – прикрыл глаза Манаков. Он блейфовал, не зная, как отреагирует на неожиданный телефонный звонок Котенев.

Ворона задумчиво курил и, казалось, совсем забыл о стоявшем рядом с ним Виталии. Наконец, Анашкин бросил в жестяную урну окурок:

– Так, ты говоришь, хорошо заплатит?

– Да! Главное, позвонить и сделать все так, как я прошу, – многозначительно понизил голос Виталий. На Гришку должно подействовать: ум у него недалекий, зато жаден без меры.

– Записывать телефон нельзя, – задумчиво протянул Анашкин. – Обшмонать могут. Найдут бумажку – и все пропало. Давай говори, попробую запомнить…

В очередь на обыск при выходе из производственной зоны, – контролеры искали запрещенные предметы, опасаясь, чтобы кто-нибудь из осужденных не пронес с собой заточенную отвертку или нечто подобное для использования в ночных «разборах», происходивших время от времени в бараках, – Манаков специально встал за Вороной. Уставив глаза в немытую шею Анашкина, думал, правильно ли поступил, доверившись ему. А что остается делать? Ждать? Чего? Пока окончательно превратишься в скота, или когда «мальчики» переведут тебя в разряд «обиженных», сломают или доведут до последней стадии отчаяния? Ждать, когда будет освобождаться более приличный человек, чем Ворона?

«Приличный, – горько усмехнулся своим мыслям Виталий. – Оглянись вокруг, идеалист! Где здесь приличные люди? Все, в том числе и ты, названы самым гуманным в мире судом преступниками, и каждому отмерено за содеянное полной мерой. Один украл, другой угнал чужой автомобиль, что равносильно хищению, но, по непонятным причинам, квалифицируется законом – вернее, людьми, написавшими этот закон, – как «завладение» транспортом без цели хищения. Сзади сопит хулиган, именуемый на жаргоне «бакланом», искупавшийся голым в фонтане на центральной площади города, за ним стоит пьяница-дебошир, надевший на голову соседу помойное ведро. Хочешь отыскать среди них приличного? Нет уж, если и ждать, то только ответа с воли, когда проклятый Анашкин доберется наконец-то до Москвы и позвонит Котеневу».

Пройдя уже ставшую привычной процедуру обыска, когда по тебе настырно шарят чужие, сноровистые, как у профессионального карманника, руки, Виталий вышел из производственной зоны. Человек ко всему привыкает, даже, говорят к повышенному уровню радиации. Но стоит ли привыкать к насилию над собой; пусть даже с благословения закона? Нет, он привыкать не желает и сделает все, чтобы облегчить собственную участь.

В ночь перед освобождением, Анашкин не сомкнул глаз. Уже отдана приятелю новенькая роба, уже почти со всеми обо всем переговорено и не по одному разу, во всех подробностях обсуждено, что выпить на воле и чем закусить, какого фасона и цвета справить брюки и какую завести бабу, Даже придурок Манаков несколько раз напомнил номерок телефона, который Григорий и так крепко запомнил – авось пригодится, ведь жизнь штука круглая: сегодня ты пан и при деньгах, а завтра гуляешь босиком.

Все, завтра кончится этот кошмар, когда на улице минус тридцать, а в производственной зоне гуляют злые сквозняки, но санчасть не освобождает от работы, если у тебя нет температуры «тридцать восемь», и ни одного санинструктора в отряде. Перестанут делать замечания за плохое пение в хоре, да еще материть при этом. Брань, конечно, на вороту не виснет, а петь он с детства не умеет. Но кого это интересует? Отрядного, капитана Михалева? Черта с два!

Прощай принудительная утренняя гимнастика в любую погоду, хождение строем, никогда не открывающиеся одновременно двери, хмурые контролеры, зануда замполит, хитроватый «кум» – оперативник, недоступный начальник колонии, соседи по бараку, обрыдшие нары и въевшийся во все поры запах свежих стружек в производственной зоне. Так и чудится, что целыми днями не ящики там сколачиваешь, а ладишь коробочку для себя.

До утра Анашкин пил чифир с приятелями и говорил, говорил без умолку – не так, как для потехи заставляют по ночам говорить разных додиков, принуждая рассказывать во всех подробностях о связях с женщинами, – а хмелея от собственных речей и близости желанной свободы. Пусть все завидуют ему, как он недавно завидовал другим, справлявшим праздник последней ночи в зоне, если, конечно, это тайное пиршество можно назвать праздником. Он теперь выше всех, остающихся здесь; он отбыл свой срок и выйдет завтра за ворота.