Дальней дороги - [25]

Он отодвинул стул и стал расхаживать по комнате, объясняя и растолковывая, крича и размахивая для убедительности руками. Волгин знал, что ему удается передать другим свою убежденность – тогда, когда она у него есть; но он знал еще и то, что убежденность, если даже вначале ее не хватало, приходила к нему именно в процессе разговора, в процессе убеждения других: прежде всего он как бы убеждал сам себя, другие же были свидетелями этого процесса и, раньше или позже, проникались его мыслями сами. Однако сейчас ему не требовалось доказывать что-то себе, и тем убедительнее казались его аргументы. Елена слушала, глядя куда-то вверх, словно не хотела, чтобы слова связывались в сознании с образом Волгина, а существовали бы лишь сами по себе: тогда к оценке их не примешивалась симпатия или антипатия, любое из чувств, которые она могла питать к говорящему.

Наконец он кончил объяснять; наступила пауза, Волгин все еще расхаживал по комнате, но все медленнее, точно гася инерцию, приобретенную во время длинного монолога.

– Это ты… сам придумал? – наконец медленно спросила она.

– Моя идея. И разработкой руководил я сам, конечно. Но вообще много народу работало: целый институт.

– Ты молодец, – искренне сказала она. – Честное слово, ты молодец, и я тебе просто завидую.

– Да ну, что там, – сказал он.

– Нет, я от души тебя поздравляю. Действительно, тебе удалось сделать много. И еще потому завидую, что тебя Земля не выбила из правильного ритма.

Она помолчала.

– Откровенно говоря, тогда… тогда я не ожидала от тебя такого.

– Да нет, – дурашливо сказал Волгин, – мы всегда рады стараться. Значит, получилось, ты считаешь?

– Без сомнения.

– Ну и чудесно. Значит, завтра экспериментируем.

Он произнес это как бы между прочим, как говорят о вещи, которая сама собой разумеется и не заслуживает специальных разговоров. Елена приподняла брови, потом улыбнулась.

– Ты все такой же хитрец, Волгин.

– Разве? – удивился он, весело улыбаясь и как бы показывая этим, что серьезный разговор окончен, и все, что будет сказано впредь, следует воспринимать, лишь как шутку. Зато Елена перестала улыбаться.

– Ты хитер, – сказала она убежденно. – Потому что на самом деле ты отлично понимаешь, что признать твой успех – одно, а согласиться на твое предложение – совсем другое.

– Пусть. Но ты ведь согласилась, – сказал он, также перестав улыбаться.

– Тогда напомни, в какой момент это произошло. Напомни, потому что я, откровенно говоря, этого не припоминаю.

– Ну здравствуйте, – сказал он обиженно. – Ты все время слушала и кивала…

– Мне жаль было тебя прерывать. Ты рассказывал очень интересно, как и всегда… Но что касается меня…

– Погоди, – торопливо прервал Волгин. – Погоди. Наверное, ты не до конца поняла. Я тебе гарантирую – я гарантирую, понимаешь? – что твоему ребенку, стоит ему лишь вырасти, легко удастся сделать то, что не удалось тебе. Он будет чувствовать себя как дома там, где ты так и не смогла удержаться. Он пройдет по Вселенной…

– Нет, – сказала Елена. – Все это я поняла.

– Тогда в чем же дело?

– С чего ты взял, что я хочу, чтобы он прошел, как ты говоришь, по Вселенной? Чтобы он где-то там чувствовал себя как дома?

– Но ведь ты сама всю жизнь…

– Я. Но для него я не хочу этого. И прежде всего потому – но тебе не понять этого, Волгин, – прежде всего потому, что я не хочу с ним расставаться. Ни когда он будет маленьким, ни когда вырастет. Это будет самый близкий мне человек, и если он уйдет с той планеты, на которой вынуждена жить я, мне этого будет не вынести.

Волгин помолчал, ища возражений.

– Но ведь наши матери… – начал он.

– И нашим матерям было нелегко, они только старались не показать этого. Но от наших матерей это не зависело, хотя, вспомни, ни одна из них не уговаривала нас избрать эту стезю, они, наоборот, сопротивлялись, но пассивно, тихо, не желая сделать больно нам. Они предпочитали страдать сами. Я не могу ручаться: может быть, и он со временем изберет такой путь. Но я не сделаю ничего, совсем ничего, чтобы помочь ему в этом. Наоборот, скажу тебе откровенно: если я и тогда смогу как-то помешать этому – я помешаю. Ты понял?

– Понять нетрудно, – проворчал он. – Значит, ты предпочтешь, чтобы твой потомок сидел на Земле, как лягушка в болоте, вместо того, чтобы стать человеком Дальней разведки?

Елена покачала головой.

– У тебя никогда не было детей, Волгин…

– Кто же виноват? – обиженно спросил он. – Когда могли быть, этого не хотел кто-то другой.

– Я тогда еще надеялась на то, что смогу возвратиться. Но больше не надеюсь. Да я ведь тебя не обвиняю; я говорю просто: у тебя никогда не было детей и ты не можешь понять, что значит – заранее обречь себя на разлуку с ними. Нет, не укладывается в голове. Молчи, что бы ты ни сказал, все будет напрасно.

– Ну пускай, я все равно скажу. Не было детей! Ну и что же, что не было? Для меня Витька – все равно что сын. Чудесный парень, и перспективы у него – великолепные, и, по сути дела, я ему дал все, он у меня вырос. Так вот я тебе говорю совершенно честно: если бы мне надо было расстаться с ним, послать его в Дальнюю, а самому остаться здесь – а ты ведь знаешь, что мне никуда уже не тронуться с Земли, для полетов я непригоден, – все равно, я отправил бы его, ни минуты не раздумывая, и только радовался, что ему выпала такая прекрасная судьба.