Дальней дороги - [20]

Так увидится человек с новой планетой. И хотя он будет знать, что на самом деле оказался здесь впервые, он не поверит этому. Он будет жить и преобразовывать; вспоминая о далекой Земле, он отдаст должное ее красоте и размаху, ее технике, науке, искусству порой он даже будет говорить обо всем этом с завистью. Но это будет та зависть, которая выливается в стремление сделать и у себя не хуже. И пусть еще не сразу будут там созданы великие книги и полотна, пусть долго еще Земля, а не новая планета останется главной базой науки; новая планета будет догонять и догонит. И когда земные корабли бросят якоря в ее космопорту, человек встретит пилотов, как братьев, равных по рождению и возможностям.

Вот как мы завоюем космос, а вовсе не с помощью рамаков. И то, что произойдет на одной планете, произойдет и на десятках, сотнях, наверное, тысячах других. А потом, укрепившись, люди эти начнут одну за другой осваивать или использовать остальные планеты. А потом и там вырастут люди, готовые к поискам новой родины… Не это ли нужно нам, Маркус? Ага, я вижу, ты киваешь и говоришь: «Именно это».

Тебя волнует этическая сторона? Уместно ли вмешиваться? А почему бы и нет? Вмешиваются же врачи в процесс родов! Предписывают же они женщине, что нужно делать для того, чтобы ребенок родился здоровым! Это – явления одного порядка. Тем более что никакие, совершенно никакие механизмы мозга не пострадают, человек будет абсолютно нормальным. У меня полон кабинет доказательств. Нет, не это беспокоит меня, Маркус, и не потому прошу я твоего совета. Сложность, мне кажется, в другом.

Обстоятельства сложились так, что объектом эксперимента будет Лена. Да-да, наша Лена. Так вышло, я не могу откладывать ни на день, ни на час. Завтра; потому что не позже, чем послезавтра будет решаться судьба рамаков, и я должен бросить на весы и горсть своих аргументов, небольшую горсточку, но весомую. Ты понимаешь, что Лена для меня – святыня, что бы там ни было когда-то. Тот ребенок, который будет у нее – он и наш, кто бы ни был его отцом. Ребенок Дальней разведки. Значит, он должен быть достоин Дальней, правда? Это говорит в пользу моего намерения, правда?

И еще одно. Раз так, то получается, что я провожу эксперимент как бы с частью самого себя. Раз он принадлежит Дальней, то и мне. А для меня это значит очень много.

Ну да, скажешь ты, так в чем же дело? Действуй, работай…

Дело в том, что она меня не любит. Если бы… о, тогда у меня не было бы ни малейших сомнений, и я не тревожил бы тогда твою память. Тогда она была бы тоже – я, и можно было бы одновременно и лежать на столе, и стоять у пульта церебропушки. Но, увы… ты знаешь. Так вот что меня смущает, Маркус, старина: а должен ли я это делать? Становиться вот так – пусть частично, пусть условно – отцом ее ребенка? Ведь он тогда будет если не плотью, то душой обязан мне, а не другому.

Если бы она сама захотела этого – насколько легче бы стало мне. Но Елена приехала вовсе не за этим, я толком даже не знаю – зачем. Я, конечно, смогу убедить, я умею убеждать, когда дело касается работы, а передумать у нее просто не останется времени, но это удастся мне лишь в том случае, если сам я буду убежден до конца.

А я не уверен. Еще и вот почему: впоследствии она не сможет не понять, в каком долгу она у меня за то, что ее ребенок избежит ее судьбы. Будет чувствовать себя должником; другая – нет, но она, с ее безжалостностью к себе, будет. А ты представляешь себе, что такое – чувствовать себя обязанной человеку, которого не любишь, но который любит тебя? Есть разные способы, Маркус, отдавать долги, и среди них такие, которых я боюсь, и – хочу.

Ты всегда был мудрецом, Маркус, что же ты скажешь?

Волгин закрыл глаза, вглядываясь, и Маркус возник перед его внутренним взглядом – такой же маленький, взъерошенный и сердитый, каким был перед своим последним выходом из головного форта экспедиции. «Ты все такой же путаник, – беззвучно прохрипел он, – годы тебя не исправили. К чему этот субъективизм? Делай свое дело, как ты выполнял бы задачу, будучи врачом. И заранее откажись от гонорара, это умели и раньше. А через год или три у тебя будет уже целая куча таких детей, и ты начнешь понемногу забывать, кто из них был первым, тем более что Лена не станет мозолить тебе глаза и совесть».

Так-то так, Маркус. Но первого не забыть, да и, кроме того, несколько лет придется держать его под наблюдением: только после этого можно станет работать с другими.

«Понимаю. Но – пусть так. Тем чаще ты будешь видеть Лену. Не об этом ли ты мечтал? А дальше… Кто знает, что будет дальше, где пройдет рубеж, за которым кончится признательность и начнется нечто другое? Но по этому поводу тебе лучше было бы обратиться к Бухори, не правда ли?»

Конечно, Маркус, я понимаю. Значит, ты думаешь, не стоит волновать себя такими рассуждениями? Но ведь совесть, Маркус, никогда не беспокоит зря. В чем же было дело?

«Я думаю, в том, что сегодня ты почувствовал, что не очень-то она удовлетворена жизнью. А ты – да, ты – удовлетворен, хотя Лены и не было у тебя. Ты ведь обладаешь способностью заменять одно другим – ты работал. И тебя смущает теперь, что ты станешь еще счастливее за ее счет: ведь именно она тебе поможет в этом. Ты станешь счастливее, и будто бы отнимешь что-то у нее, у которой и без того мало. Но это – чепуха, прости меня, друг мой. Самая настоящая чепуха. Счастье не подчиняется четырем правилам арифметики; разделенное на две или на сколько угодно частей, оно не становится меньше, наоборот – количество его в мире увеличивается. Поэтому не бойся делиться счастьем, но и не отказывайся, если его предлагают тебе другие. Они не станут от этого беднее, понятно тебе, липовый мыслитель Волгин? Получилось так, что твое счастье зависит от Елены – и в одном, и в другом аспекте. Так возьми то, что тебе дают, не отказывайся лишь потому, что тебе не дано остального. Вот, по-моему, причина твоих колебаний, милый Волгин, если, разумеется, ты твердо уверен во всем остальном».