Далеко-далеко отовсюду - [19]

Певица оказалась хорошая. У нее был сильный голос, и она понимала смысл и слов и музыки. Первая песня называлась «Любовь и дружба» — простенькая такая — о том, что любовь — это дикая роза, а дружба — рождественская елка. Очень милая мелодия, публике песенка понравилась. Когда она закончилась, раздались бурные аплодисменты. Но аплодировать полагалось не каждой песне, а в конце, после исполнения всех трех. Певица явно растерялась и неуверенно склонялась в полупоклоне, пока наконец аудитория не сообразила, в чем дело, и не перестала аплодировать. Тогда она спела вторую песню. Слова написала Эмилия Бронте, когда ей было двадцать два года.

Что мне богатство королей,

Что мне дары Харит,

Что власть, что слава — их елей

Меня не усыпит.

Но заклинание одно

Уста мои твердят:

«Пусть сердце го, что мне дано,

Оковы не стеснят!»

Хоть близко дней закатных мгла, Хочу,

свой век верша,

Чтоб жизнь и смерть превозмогла

Свободная душа![29]

Скрипки и виолончель, словно дрожащая волынка, мягко и трепетно выводили плавные ноты, и была вторая тема, ее вели певица и альт, сливаясь и споря друг с другом: суровая, пронзительная, скорбная мелодия. На последней строке она одерживала верх, и песня на ней обрывалась.

Зал не аплодировал. То ли не поняли, что песня кончилась, то ли она им не понравилась, может быть, даже испугала. Так или иначе, воцарилась тишина. Тогда они исполнили третью песню «Тает дымка в горах», очень нежно. У меня потекли слезы, и я не мог унять их. Когда песня кончилась и все стали бурно аплодировать, и Натали пришлось встать и поклониться, я поднялся и ощупью, держась за спинки скамей, потому что слезы застилали глаза, стал пробираться к выходу и наконец выбрался из церкви в ночной город.

Я направился к парку. Светильники на улице выглядели мыльными пузырями в разноцветных нимбах, ветер холодил мокрое от слез лицо. В голове пылал огонь, и была легкость, и звучал голос певицы. Я не чувствовал асфальта под ногами и не замечал прохожих. И меня нисколько не заботило, видят ли они, как я, обливаясь слезами, бреду по улицам города.

Господи, что это было за упоение! Слишком много на меня свалилось, слишком много для одного раза, но что за упоение! И это была любовь. Я увидел Натали в ее песне, настоящую Натали, и я полюбил ее. Не от эмоций, не от желаний это шло, это было как возвращение к жизни, как упоение от лицезрения звезд. Узнать, что она сумела, смогла создать песню, слушая которую люди застывают в молчании, а я плачу: узнать, что это Натали, настоящая Натали, в истинном ее облике… Но как же это было больно! Я не мог совладать с собой.

Когда я миновал два квартала, слезы высохли. Я шел, шел и оказался на окраине парка, почувствовал, что ужасно устал и повернул назад, к дому. До дому было примерно пятнадцать кварталов — не помню, чтобы, пока я их одолевал, я о чем-нибудь думал или что-то чувствовал. Я просто шел в ночи, и мог бы так идти до бесконечности, всю жизнь. Исчезло чувство отчужденности. Все теперь было знакомо, весь мир, даже звезды. Я был дома. То тут, то там я ощущал запах влажной земли или цветов из темного сада. Это я запомнил.

Я вышел на свою улицу. В тот момент, когда я подходил к дому Филдов, перед их подъездом остановилась машина, и из нее вышли мистер и миссис Филд, какая- то молодая женщина и Натали. Они разговаривали между собой. Я застыл на месте. Я оказался на довольно большом расстоянии от обоих уличных фонарей, поэтому удивительно, как Натали рассмотрела меня в темноте. И она прямо направилась ко мне. Я по-прежнему не двигался с места.

— Оуэн?

— Да. Привет, — откликнулся я.

— Я видела тебя на концерте.

— Да, я слушал тебя, — сказал я и почему-то усмехнулся.

Она держала в руке альт в футляре. На ней было длинное платье, волосы все такие же черные и гладкие, а лицо сияло. Само исполнение ее музыки и, видимо, последовавшие затем поздравления взволновали ее, она была возбуждена, огромными казались глаза.

— Ты ушел после исполнения моих песен.

— Да. Тут ты меня и заметила?

— Я заметила тебя еще раньше. Ты сидел на задней скамье. Я искала тебя.

— Ты думала, что я приду?

— Я надеялась… Нет. Я думала, что ты придешь.

Отец позвал с крыльца:

— Натали!

— Он гордится тобой? — спросил я.

Она кивнула.

— Мне нужно идти, — сказала она. — Сестра приехала специально на мой концерт. Может быть, зайдешь?

— Не могу.

Я хотел сказать, что именно не могу, а не то, что мне кто-то там мешает.

— Приходи завтра вечером, хорошо? — попросила она меня с неожиданной страстностью в голосе, настойчиво.

— Приду, — сказал я.

— Хочу тебя видеть, — все с тем же чувством в голосе сказала она.

Она повернулась, пошла и скрылась за дверью, и я пошел мимо ее дома к себе.

Отец смотрел телевизор, мать сидела рядом с ним и вышивала. Она спросила: «Что, короткое кино?» Я сказал: «Короткое», она спросила: «Тебе понравилось? О чем оно?» — «Ох, не знаю», — ответил я и поднялся к себе, потому что с ночного свежего ветра окунулся в липкий туман. А в тумане я не мог говорить, не мог вымолвить ни слова правды.

Мои родители вовсе в этом не виноваты. Если вы думаете, что эта книга — одна из тех, где всю вину валят на голову старшего поколения, а подобные книги пишут, между прочим, даже некоторые психологи, то ошибаетесь. Это вовсе не их вина. Да, они сами жили отчасти в тумане — принимали ложь за правду и не пытались докапываться до истины, — ну и что? Из этого совсем не следует также, что они — сильные. Как раз наоборот.