Далёкие милые были - [2]

Перед входом баба Таня сняла с меня вязаную шапочку и платок из-под неё, трижды перекрестилась, трижды поклонилась – я повторял за бабушкой, – и мы вошли в церковь. На последние медные грошики бабушка брала самую тощую свечку и шла к Богородице. Я за ней, как нитка за иголкой, держась за край её штопаного-пере-штопаного рыжего деревенского полушубка с коваными застёжками. После службы – домой.

Три дороги были у нас с бабушкой: длинная – в церковь, покороче – на Собачку (Собачью площадку) за керосином и короткая – на Арбат за хлебом. За хлебом я любил ходить больше всего, хоть и вставать приходилось ни свет ни заря и спешить надо было очередь занимать, пока булочная ещё не открылась. И тут не баба Таня тянула меня, а я её: «Баба, хлеба не хватит!» Долго потом взрослые вспоминали меня маленького: «Баба, хлеба не хватит!»

За несколько шагов до булочной я вырывался из бабушкиной клешни, скидывая вязёнку (так бабушка называла варежку), и, лизнув языком свою ладошку, тянул её дяде, который химическим карандашом писал на ней номер очереди.

Шли из церкви домой: «Старые Конюшни»… Калошин… Я шёл впереди, баба Таня, шаркая, сзади.

– Серёньк, ходи сюды, глянь-ко, рассупонился. – Баба Таня перевязала съехавший на мне ремень от противогаза.

Дома на кухне баба Таня водрузила медный чайник на керосинку, которая стояла на большой плите из белого кафеля. Достала припрятанную большую кружку с селёдочными головами.

– Серёньк, нынче Благовещенье. Ти будешь мурцовку ись?

Мурцовка – штука нехитрая. Селёдочные головы заливаются крутым кипятком, кружка накрывается тарелкой, головы парятся – мурцовка настаивается. А как настоится, крошится в неё чёрный хлеб – и всё, мурцовка готова. Баба Таня умудрялась и головы селёдочные съедать. Мне тогда, в сорок пятом, и мурцовка казалась вкусной.

Самая вкусная еда была для меня – похлёбка, которую мой отец Пётр Никанорович приносил в солдатском котелке со службы. Отец служил шофёром в пожарной команде, рядом с Собачьей площадкой. С начала войны он крутил баранку огнемётной «катюши», а после ранения в сорок третьем его перевели в Москву, в пожарную часть.

На помятых погонах у отца всего две лычки, на ногах – большие чёрные ботинки и обмотки до колен… Я с разбегу прыгал на отца, крепко-крепко, что было силёнок, обнимал его за шею и долго-долго не отпускал. Папа пах большой красной машиной – в этом запахе смешались и бензин, и масло, и дёготь, и махорка. И слаще этого запаха и вкуснее ничего для меня тогда не было – даже лучше церковного ладана.

В середине апреля на мою четвёртую весну, в день рождения, прибыл с фронта дядя Андрей. Он был танкист, майор. Женат на Нине, моей двоюродной сестре, которая на двадцать лет была меня старше. Встретиться в Москве они могли только у нас, другого места встречи у них не было. Андрей был откомандирован куда-то далеко-далеко на восток, а сейчас возвращался в Германию добивать фашистов. Проездом оказался в Москве, и у него в запасе было ещё три дня. Он дал знать об этой короткой московской передышке жене Нине (она работала швеёй на подмосковной фабрике).

Моя мама светилась радостью, ожидая их встречу. Нагрели воды – танкист Андрей помылся. Ужинали жареной картошкой с тушёнкой, которую привёз танкист. Праздник! Мне дядя Андрюша подарил шоколадку-шарик больше моего кулака. Я тогда ещё не знал шоколадного вкуса.

Ждали Нину, жену дяди Андрея, пили чай. Танкист закинул ногу на ногу, я же уместился двумя ногами на его зеркально начищенном сапоге, и, придерживая за руки, дядя Андрей качал меня вверх-вниз, вверх-вниз. Мама рассказывала историю, которую я слышал потом не один раз.

«Двадцать первого июня в субботу мой Петечка (так мама называла отца) отправил нас с двухмесячным Серёнькой на Смоленщину. Приехали в Корнеево к Фенечке двадцать второго. Я ещё ни подарки не успела раздать – отрезы ситцевые на платья, – ни в Митюшино к родне не сходила, ни в Слепцово, а уж с Андреевского прибежал Виталий и с большака закричал:

– Война!.. Война…

Мне бы сразу спохватиться, да и назад в Москву, но тут вся дубенковская родня загалдела:

– Да она, война ета, через неделю кончится! Шапками их закидаем!

Дядя Вася Тужиков совсем по-газетному сказал:

– Малой кровью на чужой земле!.. Своей земли – ни пяди! Враг матёрый будет бит повсюду и везде!..

Голова кругом – места себе не находила. Ночь не спала, решила утром телеграмму отбить. Серёньку покормила, оставила на бабу Таню с Фенечкой и побежала в Андреевское – благо рядом. На почте очередь, все телеграммы шлют. Встретила знакомую с Ашуркина, сказала, что у меня ребёнок грудной, пустили без очереди. Написала: «Петя война что делать». На другой день снова на почту… до востребования… Петечка откликнулся: «Срочно беру отпуск скоро буду». Какой там! На четвёртый день войны Петечку призвали в армию шофёром. Он успел и телеграмму дать, и письмо написал. Телеграмму не получила – что-то сломалось с телеграфом, а письмо хоть и долго, а дошло. В письме написал, чтоб я с Серёнькой постаралась вернуться в Москву, советовал обратиться за помощью к секретарю райкома Петракову (они дружили по охотничьим делам).