Дагерр, Ньепс, Тальбот. К столетию открытия фотографии - [3]

«Здесь не было театра, не было кулис. Мы находились в стенах швейцарского крестьянского домика. Несколько деревенских орудий лежали тут и там, — казалось, будто бы наше неожиданное посещение спугнуло робких жителей этого домика.

Мы увидели перед собою небольшой дворик, окруженный постройками. Направо было открыто окошко, сквозь которое виднелось развешенное белье; тут же стояла прялка, лежал топор; около сарая были сложены дрова, а слева в хлеве блеяла коза. Мы слышали мелодический звук колокольчика, раздававшийся вдали.

А дальше, — что за вид! Покрытая снегом долина, охраняемая горными исполинами. Уже не подлежало сомнению что именно мы видим перед собой. Я протянул руку и стал объяснять:

— Перед нами Шамоникс, 3174 фута над уровнем моря. Слева от нас — Монтанвер, его белая шапка возвышается над темной зеленью соснового леса. Посередине — величественная громада Громедара, самого высокого пика Монблана, 4700 футов над уровнем моря; справа от него — еще окутанный облаками Дом-дю-Гуте, под Монбланом — великолепный Боссонский глетчер, ледяное подножие которого начинается в самой долине. Неподалеку отсюда — Бревен. Слева к небу тянутся гигантские гранитные иглы. Посреди долины течет через лед и снег река Арвейрон. В снегу протоптаны тропинки, вдали видно несколько мирных домиков, окруженных строгими аллеями и покрытых снегом.

Мы в апреле, который у нас несколько теплее, чем здесь, — закончил я свои объяснения. — Подождите месяц, и эта прекрасная долина потонет в зелени и цветах, станет еще красивее.

Все стояли в изумлении, — сюрприз следовал за сюрпризом;.

Позади себя мы услышали стук деревянных тарелок, ложек, стаканов. Мы оглянулись и увидели девушек в одежде горных жителей, которые принесли деревенский завтрак — молоко, сыр, черный хлеб — и расставляли все это на столе.

— Я очарована, — сказала англичанка, когда я повел ее к чистенькому столу.

Мы еще сидели за столиком, когда раздались звуки альпийских рогов, короткая торжественная ритурнель, после которой сильный мужской голос где-то вдали запел на наречии Шамоникской долины народную песню „Охотники за сернами“.

Мы все были растроганы, у мисс на глазах появились слезы.

— Это не только живопись, — так далеко ее очарование не простирается, — сказала она, наконец. — Здесь чувствуется такое необычайное взаимодействие искусства и природы, которое создает особенный эффект, причем трудно определить, где кончается природа и начинается искусство. Тот домик — построен, вот эти деревья — настоящие, а дальше, что же дальше? — сказала она, размышляя. — Просто теряешься! Кто художник, создавший все это?

Все чокнулись. В это время подошел Дагерр. Он был очень доволен, что смог устроить нам в своей диораме такую приятную встречу.

— Многие критики, — сказал он, — осуждают меня за это смешение природы, и искусства. Они говорят, что моя живая коза, настоящий дом, настоящие ели, — это аксесуары, не позволительные для художника. Допустим! Моей единственной целью было создать возвышенную иллюзию; признаюсь, я хотел обокрасть природу. Если вы поедете в долину Шамоникса, то убедитесь, что все это подлинное: такую хижину, точно такие сени вы найдете там; все деревенские орудия, которые вы видите здесь, и даже козу — я привез из Шамоникса.

— Значит, я нахожусь в диораме? — опросила мисс.

— Да.

— Но певцы, завтрак?..

— Мы ведь, — в Париже. Танцоров, Шевцов, костюмы всех наций и стран, завтраки, дает нам наш бульвар.

— Несравненно! Такие сюрпризы можно встретить только в Париже.

Воодушевленный похвалой, Дагерр, — первый художник диорамы, — предложил нам подняться по ступеням наверх и осмотреть другие картины диорамы.

Мы стояли под куполом. Перед нами отрылся великолепный Эдинбург, освещенный пожаром.»

Восторженный рассказ Левальда дает достаточно яркое представление о диораме и об ее хозяине. Очень характерны приведенные в этом рассказе жалобы Дагерра на нападки критиков, обвинявших его в том, что на языке нашей современности было бы названо натурализмом. Эти нападки, по-видимому, имели под собой некоторое основание. Но элементы натурализма в картинах дагерровской диорамы определялись не столько включением в передний план настоящего дома и настоящей ели, сколько тем, каково было содержание картин Дагерра, тем, что вносил он в их компановку, в подбор красок и освещения, сопроводительных звуков, тем, что вносил от себя, от своего искусства художника-постановщика. У нас есть основания предполагать, что при наличии элементов натурализма, картины дагерровской диорамы все же нельзя характеризовать как сплошь натуралистические, что реалистическое начало в них преобладало, чем и объясняется их большое воздействие на зрителей. У нас не вызывает сомнения родство диорамы с искусством, с такими его видами, как фотоискусство, как кино — цветное и озвученное.

>Пригласительный билет на диораму Дагерра

Однако признание родства диорамы с искусством, как мы знаем из рассказа Левальда, Дагерру приходилось отстаивать весьма настойчиво, — подобно тому как в течение последующих многих десятилетий фотография, изобретенная позднее Дагерром и Ньепсом будет вести борьбу за свое место среди других видов искусства, Борьба, которую вел Дагерр, по существу была началом той борьбы, которая развернулась позже вокруг фотографии. Дагерру приходилось защищать свои взгляды в обстановке Парижа периода реставрации и, затем, июльской монархии, возглавляемой «королем-буржуа» (Луи Филиппом), в обстановке безудержного стяжательства и протекционизма, когда к власти выдвигались банкиры и коммерсанты, когда вопросы наживы и спекуляции отодвигали на задний план все остальное. Стремясь к привлечению возможно большего количества сторонников, Дагерр прибегал к средствам и способам в духе того времени. Фешенебельный завтрак, устроенный им для компании «знатных иностранцев» и описанный Левальдом, являлся одним из таких способов, полностью соответствующих духу Парижа 1832 года.