Дача на Петергофской дороге - [172]

Но вести, видно, были нерадостные, потому что всякий искал схорониться за спину другого и не вызывался отвечать.

— Да что, батюшка Гаврила Михайлович! — сказал собеседник. — Тут такие вести, что просто чудеса воочию совершаются. Не в том дело, что украл; а в том дело, как концы схоронил. А Марк Петрович просто аль в огне их сжег, что и пепелу не оставил, или в море потопил, а на земле следу нет. Как ты изволишь, батюшка: нет следу!

— Говори! — отрывисто сказал Гаврила Михайлович.

— Я-то говорить буду, — продолжал собеседник, говоривший вообще довольно флегматически. — Да что говорить, Гаврила Михайлович? Нечего говорить. Приехали к попу, поп дома без ряски сидит и в обедне, значит, не был, потому что сапог нет. И празднику не рад, по той самой, изволите знать, поговорке: кто празднику рад, тот до свету пьян. А наш поп светел, как стеклышко. Только увидел нас, обрадовался. «А что, молодцы? — говорит. — Ай повенчать кого! Можно. Только, — говорит, — сейчас снимай, ребята, кто-нибудь сапоги и давай мне. Попу без сапог венчать нельзя». Ну, так сами вы судите, батюшка! — говорил собеседник. Был ли бы поп без сапог и усидел ли бы он без радости в праздник, коли бы Марк Петрович только одним глазом заглянул к нему?

«Не был… не усидел бы поп!» — решительно говорил про себя Гаврила Михайлович.

— А что бы дело было без всякого опасства, — продолжал собеседник, — мы и на том не стали, а попа к себе и без сапог взяли. Он и теперь у вас на радостях без горя в флигельке сидит.

— Дать попу сапоги, — обратился Гаврила Михайлович к старосте, отдавая приказ, — и другого прочего, что дается: муки, крупы, сала. Отправить его на подводе и сказать: буду ехать, нарочно заеду посмотреть, чтоб он не пропивал сапог, или пусть больше не прогневается, сухаря не дам. Дальше что? Говори! — обратился Гаврила Михайлович к собеседнику.

— И дальше говорить нечего. Засели ребята в леску. Ждать-пождать, едет тройка рысью; седоков нет, и кучер завалился под полость на сено, спит. Оступили ребята — кучер Марка Петровича, что второй по конюшне. Начали его будить; а он спросонья набранил их — и только.

— А коляска? — спросил Гаврила Михайлович.

— А что в коляске, коли она вам пустая? — немножко разгорячался собеседник. — И коляска приехала во двор прямо к сараю. Кучер выпряг бурых чертей и почал ими дивить людей: по два человека каждого демона стали проваживать. Вот вам, батюшка, и коляска! И опричь того во все стороны рыскали: ни слуху ни духу… Ни птица не перелетала, ни зверь не перебегал; а овин между глаз сгорел, и курева нет!

— К черту! — топнул ногою Гаврила Михайлович. — Что ж, Марк оборотнем стал?.. Идет у тебя выше лесу стоячего?.. Давай! — внезапно сказал он хозяйке, проносившей мимо него кувшин с молоком. И Гаврила Михайлович, не отрываясь, выпил кувшин от верху до дна. — Едем, — сказал он своему собеседнику.

— Да куда же мы, батюшка Гаврила Михайлович, едем?

— А тебе невдомек стало? — надвигая себе низко шапку на уши, сказал Гаврила Михайлович. — Ко Власу Никандровичу едем.

— А! теперь вдомек, батюшка! — отвечал собеседник, и они поехали.

Но чтобы и нам было вдомек, куда и зачем ехал Гаврила Михайлович, — для этого надобно знать и сказать: кто и что такое был этот Влас Никандрович?

Был он лицо чрезвычайно занимательное само по себе — по роду попович и по чину своему «с приписью подьячий» в отставке. Влас Никандрович был бездетен, холост — не женат; приютился к семье своего единственного крепостного или даренного ему за какое дельце человека и жил в этой семье не то старшим, не то наимладшим членом ее. Жил он в собственном домике при огороде. Домик и огород, оба вместе, выходили на одну и ту же улицу, которая была большою проезжею дорогой к уездному городу и единственною улицей пригородной слободки Погореловки. Худ был Влас Никандрович, как щепка; ничем пьющим не занимался; ходил в пестрядинном халате; копал гряды вместе с своею бабою на огороде, и баба то и дело кричала на Власа Никандровича, что он вовсе гряд не копает, а только ворон по сторонам оглядает! И права была баба. Влас Никандрович совершенно наклонен был к созерцательной жизни, а того не понимала дюжая баба и подпоследок вырывала заступ из рук у Власа Никандровича и едва не тем же заступом выпроваживала его из огорода вон. Влас Никандрович шел, нахмурясь, в виду своей бабы, как бы глубоко огорченный своим изгнанием; но едва только он поворачивал за угол (что баба с заступом не могла более видеть своего барина), лицо у Власа Никандровича мгновенно прояснялось. Он был остр носом, как пигалица, и этот невелико-острый нос тотчас вздергивался кверху и начинал нюхать на все стороны. А живые, разбегающиеся глазки созерцали все, решительно все. Влас Никандрович видел и тучку на небе, и встающую пыль на дороге, и что делала его соседка, пригнувшись у себя в сенях, видел он свою курицу хохлатую у ног и чужих детей, плескавшихся далеко в луже, как плещутся молодые утята. Влас Никандрович настояще знал, в какой день какая из его соседок хлеб пекла и в какой праздник поросенка жарила.

Но чего не могли дознать все соседи миром — это с какой стороны шли вести к Власу Никандровичу. Полагали даже, что едва ли не сороки служили на вестях у него. И это предположение было тем вероятнее, что на углу домика Власа Никандровича в огороде стояла большая дуплистая верба и не было того часа времени, чтоб одна-две и больше того рябоперых сорок не прыгало и не щебетало на вербе. А Влас Никандрович все больше сидел в своей светелке под окошечком и сторожил дорогу, как ласый кот