Дача на Петергофской дороге - [170]
— Не отставай, вперед! — замахал шапкою Гаврила Михайлович. Но сказать это было легче, нежели исполнить. Лошади уже начинали приставать. Их взмыленные бока часто и тяжело подымались; пена, клубом набившаяся у рта, падала шматьями по дороге, а дорога подтаивала и становилась что дальше, то тяжелее. Между тем коляска, пронесшись верст пять и почти исчезнувши из вида, опять начинала показываться. Она ехала почти шагом.
— Пошел! — крикнул Гаврила Михайлович, и у коренной лошади, на белую пену у рта, кровь брызнула из ноздрей. Коляска дала себя настигнуть еще ближе прежнего; но она опять рванулась вперед и понеслась на своих могучих конях.
— Он дразнит меня! — проговорил Гаврила Михайлович, и гнев у него загорелся и задрожал, как полымя, в глазах. — Пошел, пошел! — кричал вне себя распаленный старик.
Лошади, собравшись с последними силами, рванулись и вдруг стали как вкопанные. Гаврила Михайлович во весь рост поднялся на своей тележке и стоял в изумлении, едва веря своим глазам. Коляска Марка Петровича поворотила назад и неслась прямо на Гаврилу Михайловича.
— Стой, стой! — повторял тот, хотя и без того все стояли в удивлении и не двигались с места. — Черти! — шептал Гаврила Михайлович, всеми силами души глядя, каким мощным махом шла коляска. У пристяжных гривы стлались по земле, и густая грязь шапками летела из-под копыт. Приближаясь, кучер, видимо, сдерживал бурых коней. Их могучее порсканье и бряцанье ненатянутых серебряных цепей долетали до слуха; коляска вот-вот должна была остановиться. Она поравнялась с Гаврилой Михайловичем, обе полы ее боковых фартуков были отстегнуты, и в ней никого не было. В коляске не было никого, ни одной души! Охотники Гаврилы Михайловича бросились под перед, чтобы задержать коляску, но это был напрасный труд. Страшно было видеть, как кучер поднял всю четверню бурых на дыбы, и они ринулись. По невольному движению кучер Гаврилы Михайловича вскочил и пустил за коляскою своих добрых, вздохнувших лошадей.
— Какого черта! — осадил его за ворот Гаврила Михайлович. — Стой!
И в самом деле, надобно было постоять и раздумать, что это могло значить? Лошади и коляска здесь, где же он сам? Гаврила Михайлович отрядил трех охотников следить за коляскою и провожать ее, куда она поедет. Сам он слишком много времени убил на преследование, отскакал от дома на тридцать верст, и возвращаться назад, оставить пункт матушки сестрицы-генеральши не обследованным, нет! Гаврила Михайлович принял коляску и лошадей за отвод Марка, что он именно едет этою дорогой, чтобы отвести глаза Гавриле Михайловичу, оставил коляску и своих бурых назади в том чаянии, что, когда увидят, как половинчатая коляска ехала, ехала и пустая назад поехала, не поедут больше этою дорогой.
— Пошел! — крикнул Гаврила Михайлович, и лошади, довольно отдохнувшие, помчались крупною рысью.
Как раз на половине пути к сестрице-генеральше жил хороший знакомый Гаврилы Михайловича. Велико было его удивление, когда он увидел под крыльцом у себя остановившуюся загрязненную тележку на тройке загнанных лошадей и в этой тележке — кого же? — Гаврилу Михайловича.
— С нами крестная сила, батюшка Гаврила Михайлович! Что с вами? — выскочил он на крыльцо.
— Давай лошадей. Марк дочь украл.
— Марк Петрович? — спрашивал знакомый.
— Он, собака. Лошадей!
— Сейчас, батюшка, родной мой! — звал людей и суетился знакомый. — Ведь это вы, значит-с, до света? Что ж вы это сидите? Выйдите, пока лошадей запрягут. У меня обеденный стол идет, Гаврила Михайлович! Милости просим.
— Не надо. Лошадей, брат, лошадей! — повторял Гаврила Михайлович.
— Лошади лошадьми, да вот люди! — показывал знакомый на кучера и охотников, провожавших по двору лошадей. — Ведь им надобно по куску съесть. Ведь они, чай, не ели. Ели, ребята? — громко крикнул он чужим людям.
— Бог даст, — отвечали охотники этим чудным ответом русского человека, которым он покрывает свою нужду.
— Вели накормить их, скорее! — отрывисто проговорил Гаврила Михайлович.
— Эй вы, люди! ключница! кучера! мальчишек сюда. Водить лошадей, — кричал, топая ногами на крыльце и распоряжаясь, знакомец. — Вы, ребята, живее на кухню. Есть в два рта, не спесивиться. Ключница! праздничного им, водки. По стакану с придачею. Живее, народ!
И не прошло трех четвертей часа, как люди были накормлены, подвеселились; лошади переменены, оседланы, взнузданы, запряжены в тележку, и Гаврила Михайлович съехал со двора, говоря своему знакомцу суровое спасибо.
До матушки сестрицы-генеральши было верных сорок верст; и их надобно было проехать грязью, во всем значении этого сильного слова русской природы. На половине пути Гаврила Михайлович бросил тележку и верхом только около одиннадцати часов ночи прибыл в большое село на барское большое жилье сестрицы-генеральши.
— Отворяй! — крикнул он сторожу, и по могучему звуку этого слова, кажется, сами собою упали крепкие затворы и ворота распахнулись перед Гаврилой Михайловичем. В доме уже спали.
