Да будет так! - [5]

С тех пор Бернадетт всегда приходила к нам через эту дверь. Она научила маму греть мои бутылочки и проверять воду для купания локтем, чтобы она была правильной температуры. Все, чему Бернадетт не могла научить маму, она делала сама. Она читала мне, пела мне песенки. Научила меня читать и писать. Бернадетт говорила, что я родилась удачливой, но я думаю, что мое везение началось в тот день, когда она нашла ту дверь, а потом и нас с мамой на кухонном полу.

Глава 4. Сооф

Бернадетт говорила, что наша квартира была почти пустой, когда она впервые туда пришла. Несколько предметов разномастной мебели, немного одежды в шкафу, кое-что из посуды на кухне, детские вещи и пачка жевательного мармелада – вот и все. Она попыталась отыскать какое-нибудь имя – на конверте или в адресной книге, в сумочке или кошельке, но безуспешно. По ее словам, мы с мамой словно свалились с неба.

Не знаю, была ли Бернадетт бережливой от природы или стала такой со временем, но она никогда ничего не выбрасывала. Пока я не выросла настолько, чтобы самой выносить мусор, все, что нельзя было протолкнуть в мусоропровод или измельчить и спустить в унитаз, оставалось в квартире. Мебели у Бернадетт было так много, что ее с лихвой хватило бы на то, чтобы обставить несколько квартир. Многое в нашем доме было кое-как залатано и держалось на клейкой ленте, но, по словам Бернадетт, незачем было выбрасывать то, что было в П.П. – полном порядке.

После того как Берни нашла нас, она задала маме много вопросов, но быстро поняла, что, даже если мама и знала, о чем ее спрашивают, у нее не хватало слов, чтобы ответить. Все, что Берни смогла выпытать у мамы, были наши имена – Хайди и Сууф ИЯ. Так, по словам мамы, ее звали.

Берни ей не поверила и спрашивала ее снова и снова, но ответ был всегда один. Сууф ИЯ. Мама не умела читать или писать свое имя, так что Берни пришлось самой решить, как оно пишется.

– Каждый заслуживает, чтобы у него были имя и фамилия, а еще лучше, если между ними можно втиснуть инициал, – говорила она.

Так маму стали звать Сууф И. Я, а ее фамилия, Я, хотя и довольно странная, стала и моей.

Когда мне исполнилось пять – возраст, в котором дети обычно начинают дошкольное образование, – я осталась дома.

Бернадетт решила заниматься со мной сама. Я никогда не спрашивала, почему не хожу в школу с остальными пятилетками, потому что не знала об их существовании. Я не знала ни других пятилеток, ни вообще других детей. Не считая Зандера.

Имя Зандер было уменьшительным от Александра. Он был на пять лет старше меня и довольно толстым. Бернадетт говорила, что нехорошо называть людей толстыми, даже если это правда, но, учитывая, как он назвал меня, когда я впервые его встретила, мне было ни чуточки не стыдно. Случилось это, когда я выносила мусор.

– Что значит «тормоз»? – спросила я Бернадетт, когда вернулась домой.

– Тормоз происходит от тюркского turmaz – подкладка для колес арбы, и в современном языке значит «устройство для замедления или остановки машины», – пояснила она.

– Да, но что это значит, когда тебя кто-то так называет? – спросила я.

– Обычно это значит, что тот, кто это говорит, болван.

– Значит, Зандер с первого этажа – болван? – уточнила я.

– Полагаю, что да, – сказала она.

Зандер действительно не отличался особым умом, и, поскольку мое первое впечатление о нем было не самым приятным, я старалась избегать его, пока однажды не столкнулась с ним еще раз – снова, когда выбрасывала мусор. Зандер сидел на лестнице и ел печенье с кремовой начинкой – и вдруг предложил одно мне. Бернадетт не разрешала такой вредной пищи у нас дома – она говорила, что это пустая трата денег и, кроме того, такая еда плохо влияет на мозг. Зандер обожал все вредное – чем вреднее, тем лучше, что, полагаю, доказывало ее правоту. Кроме еды, Зандер любил давить муравьев между пальцами, но больше всего на свете он любил разговаривать.

Со временем у нас с Зандером установился маленький ритуал. Каждый день мы встречались на первом этаже в три пятнадцать, когда он приходил домой из школы, и болтали на ступеньках у входа. Мне многое не нравилось в Зандере. Он ругался, от него частенько плохо пахло, и меня возмущало, что он делал с муравьями. Но я любила слушать, как он говорит.

Обычно, стоило нам сесть, Зандер отсыпал мне горсть очередных сладостей и начинал одну из своих историй. Он обожал рассказывать истории. Некоторые из них ему особенно нравились, и он рассказывал их снова и снова – например, про то, как он однажды нашел на улице мешок стодолларовых купюр и закопал его в лесу в коробке из-под печенья. Еще он любил рассказывать про то, что его отец был героем войны.

Дома, с Бернадетт, разговаривать было просто. Мы всегда говорили друг другу, что думаем или чувствуем, или делились чем-то важным. Слова путешествовали по прямой. Но когда говорил Зандер, девять раз из десяти он искажал правду до неузнаваемости. После каждой невообразимой лжи он говорил: «Чистая правда, клянусь слюной моей матери», и я с серьезным видом кивала, давая понять, что верю каждому его слову.

Я не была глупа и прекрасно знала, что Зандер безбожно врет, но не хотела, чтобы он замолкал. Его ложь завораживала меня. Бернадетт говорила, что люди лгут, когда им слишком тяжело принять правду, так что каждый день, когда я сидела с ним рядом, грызя какое-нибудь печенье и не спуская с него глаз, я слушала только наполовину. Другая моя половина пыталась в это время понять, какой на самом деле была правда.