Цыганское счастье - [19]

Лампа у нас горела. Богдан стоял на коленях. Картины свои рассматривал. Ту, на которой мать его с бабушкой за столом сидят, долго рассматривал. Я на кровати лежала. Он думал, я сплю и не слышу, а я слышала все. Он шептал: "Мама, прости меня! Прости меня, мама… Это никому не надо… Ничего не было… И тебя не было… Меня не было…- Утихал. Тень от его спины ложилась на потолок. Черная тень. Он руками голову сильно сжимал, засыпал, сидя. И вдруг, как кнутом подстегнутый, вскакивал.- Нет!-кричал.- Неправда! Было. Все было. Это моя судьба. Я - есть! И земля моя есть. Меня не будет, а земля моя будет… Я должен работать. Должен, должен…" - И снова по комнате начинал ходить. Снова кому-то там, за окном говорил: "Врете! Если земля моя есть, значит, и я не умру. Ничего-о-о! Держись, Богдан. Надо держаться…"

Лампу ставил на стол. Лист белой бумаги брал и начинал рисовать. Карандаш у него был толстый, из угля. Быстро, быстро он рисовал. Нервный был. Рвал бумагу, чистый лист брал, в окно кричал: "Врете! Я есть! Есть я…"

Я засыпала, не хотела его тревожить. Он ко мне подошел. Глаза его желудевые черными были.

"Сабина! Ты спишь? Встань, Сабина… Сядь вот здесь, у окна… Сними все… Вот так… Так, сиди…"

Я сидела. Мне холодно было. Из окна дуло. Мне неловко было, что он меня голую видит. Когда я с ним вместе лежала - это одно. А так сидеть было неловко. Но я ничего не сказала. Пусть рисует. Ему легче станет. С души его камень тяжелый свалится.

Быстро он рисовал. Только не нравилось мне. Не похожей я получалась. У меня тело совсем другое, а он худой меня рисовал. И плечи худые, и лицо и глаза - не мои. Будто я очень голодная. Ему тоже не нравилось. Он портрет мой порвал. И одетой меня рисовать начал. Я в кофте сидела. А он в куртке молдавской меня нарисовал, и в платке, и розы в руках я держала, И снова я себя не узнала. Лицо как у куклы вышло. И я, и не я. Он и этот портрет порвал. Слабым сделался. На кровать упал. Я потушила лампу. Рядом легла. Он вниз головой лежал. "Не могу,- шептал сам себе.- Не могу…" Лицо ко мне повернул - глаза мокрые. Я ладонью почуяла - мокрые.

Сердце мое заболело. Я ласкать его стала. Я его волосы гладила. Я его целовала. Я ему говорила: "Богдан! Родной мой! Не плачь! Лучше меня побей! Лучше мне сделай больно, пусть я заплачу, только себя держи…"

Жалела его. А в душе у меня, как черная кошка дорогу перебежала. Горько мне было слабость его видеть. Мужчина не должен плакать. Последнее дело, когда мужчина плачет. Да было бы из-за чего, из-за картинки.

"Богдан, мой Богдан! Ложись спать, а завтра еще раз меня нарисуешь…"

Он.на спину лег, тихо сказал:

"Ничего у меня не получится. Я сам виноват…"

"Богдан! Богдан! Не терзай ты себя! Ни в чем ты не виноват". А он усмехнулся, грустно так усмехнулся:

"Виноват, Сабина… Перед собой виноват…- Сел на кровати, одеялом накрылся, долго сидел так, потом говорит:- Ты знаешь, что такое настоящий художник? Это когда до конца идешь…- Голову опустил, лицо руками закрыл.- Дурак… Дурак… Надо было на стройке работать… К черту эту халтуру… Я виноват. Надо было идти до конца! До конца! А теперь ничего уже не получится…"

"Получится! Богдан! Получится,- я его успокаивала.- Ты знаешь, у меня тоже в жизни так было. Знаешь, такие дни были - жить не хотелось. У всех такие дни бывают. У каждого человека, у гажё, у нас, щявале… Нужно глаза закрыть и уснуть. Уснуть и забыть. А завтра день будет. Ты усни. Слышишь? День будет, тепло будет. Вишни цвести будут. Акации будут цвести. Мы уедем с тобой. Хочешь? В Одессу уедем. А хочешь, в Крым… Там всегда лето…"

"Нет, Сабина,- ответил Богдан.- Я уже в этой жизни наездился. Для меня что Крым, что Сибирь - декорация. Я здесь хочу умереть…"

"Зачем ты о смерти заговорил? Богдан! Живому о смерти нельзя говорить…"

Но он не слушал меня, он свои мысли думал, свое сам себе доказывал.

"Не надо,- шептал.- Не надо мне было ездить… Черт с ним, с этим конкурсом. Знатоки-и! Ну и что, что самоучка? Все великие были самоучки. Все равно к себе придешь. У меня своя манера. Да! Перевернутая перспектива, Я так видел. Видел! - И ко мне обернулся.- Вот рука. Не моя рука, Сабина… Я уже так не могу писать. Ты понимаешь, я раяыде писал и не думал, когда писал. А сейчас - думаю. Я уже знаю, как надо и как не надо писать… А это гроб для художника. Ты меня слышишь, Сабина? Что ты молчишь? Что ты так на меня смотришь? Почему ты так на меня смотришь?"

"Я не смотрю. Я слушаю. Я тебя слушаю, Богдан…"

"Нет. Ты на меня странно смотришь. Ты мне не веришь?"

"Верю, родной мой! Я всем словам твоим верю…"

Он успокаивался. Волосы мои гладил:

"Да, да… Я понимаю… Чистая ты душа… Холодно… У нас холодно… Иди принеси. Одну. А? - Бутылку давал мне пустую. Точно сказал он - рука не его. Пальцы дрожали.- Иди,- умолял.- Я прошу…"

Шла. Бежала. Утро скоро, мне на смену идти. Бежала. Если не принесу - сам пойдет. Я не хотела, чтобы его видели на улице. Он художник. Все увидят - художник пьяный, Картины его в Ахиллее висят, а он пьяный. И бирэво увидят. Не будут ему Хрущевы платить. Я бежала.

Он радовался, когда я вино приносила. Я только молила Бога, чтобы он не пил много. Он от стакана не сразу память терял, он первым стаканом душу спасал. Он ласковый становился- "Цыганка ты моя, молдаванка! Спасительница моя! Я ведь тебе ни о чем не рассказывал. Хочешь, о Бессарабии расскажу?"