Цыганский роман - [25]

Старушка продавала колечко, но не могла сказать, какой оно пробы. Она шепелявила что-то про свою бабку, которой это колечко досталось по наследству, что было еще в мирное время. Не верите, зайдите к ней, в их доме живет истопник, который сейчас, правда, не работает, потому что нечем топить, но в мирное время он знал ее мать, которая получила это колечко в наследство от своей бабушки, которую истопник, конечно, не помнит, но если мы зайдем к ним в дом, то не станем спрашивать, какой пробы кольцо — всем в доме известно, какая она честная женщина…

Колька досадливо морщил тонкую кожицу на носу, шмыгал носом, изо всех сил старался рассмотреть, что там внутри на кольце. Колечко было таким старым и, вероятно, так долго его носили, что крохотная ямка, в которой должна быть проба, затянулась грязью и жиром. Колька сунул мне колечко в руки, бросив: «Эксперт сейчас все расскажет».

Я смотрел на кольцо и конечно же ничего не понимал. У нас в доме драгоценностей никогда не было. Правда, еще в торгсиновские времена мы проедали золотые и серебряные Георгиевские кресты моего дедушки Степана Ивановича Пилипченко. Но я запомнил тогда лишь, что за эти красивые крестики приносили какао «Золотой ярлык». Ни дед, ни тем более мои родители не рассматривали проб на боевых орденах, не щупали их пальцами и зубами, как барыги на черном рынке.

Передо мной было желтое колечко в виде пояса с пряжкой, в которой тускло светился одинокий рубин. Камешек на колечке казался мне просто осколком монпансье, которое до войны продавали в жестяных коробках. Старуха называла монпансинку настоящим рубином: раньше, в мирное время, настоящие рубины привозили из дальних стран, у нее даже был знакомый мастер, который это может подтвердить. Хотя для того, чтобы поговорить с мастером, нужно идти в лагерь заложников, но это ничего, там можно пробраться к самой проволоке и спросить у человека, какие были раньше, в мирное время, настоящие камни, какой шлифовки.

Колька перебивал старуху: не в камнях счастье, не за тем охотимся, немцам нужен «гольд», и только червонный, то есть девяносто шестой пробы, который идет на зубы, это самое лучшее золото, вряд ли старушенция обладает таким «гольдом» и, наверное, никогда не имела такого, потому что настоящее уже давно все выкачали… Колечко, конечно, не той пробы, если бы оно было той пробы, то старушке отвалили бы полным рублем, а поскольку не той, придется дать любую половину. А если старушка ему, Кольке, не доверяет, то сейчас эксперт, который совершенно объективный человек — мы друг друга первый раз видим — скажет, что колечко не девяносто шестой пробы, и поэтому старушка должна брать любую половину запрошенной суммы и не торговаться, как старая хрычовка, потому что сейчас придут немцы и так заберут, даром.

Старушка бормотала свое, она была глуховата, Колька молотил свое, тоже как глухой, а полным глухарем был здесь я. Я так и не понял, что моя роль — убедить старуху взять «любую половину». Иначе какая же это коммерция? Покупатель даст только то, что действительно стоит колечко, хотя оно и той самой девяносто шестой пробы, а мы останемся «с вымытой шеей», потому что ничего выгадать при этой коммерции невозможно. Другое дело, если иметь кое-что со старушки и кое-что с покупателя, тогда хоть маленькая выгода имеется, иначе зачем же и ходить на черный рынок? Так потом мне все объяснил Колька. Когда дело было сделано, мы крепко поговорили с ним об этой коммерции!

Я читал у Теодора Драйзера, как играют на понижение и на повышение настоящие коммерсанты, но там это выглядело красиво: игра ума финансовых гениев, а тут элементарный обман старого человека, которому нечем жить, очень противный, гнусный, неблагородный обман, и больше ничего.

Колька становился на дыбы: он, Колька, не благороден? Он, который организовал все это дело, он, который нашел старуху? Пусть еще скажет спасибо: немцы отобрали бы у нее кольцо просто так…

Настоящим негодяем оказался, по его словам, как раз я, потому что спокойно смотрел на то, как родная мать гоняет по селам, чтобы прокормить меня, балбеса, рискует жизнью, а я распустил сопли по поводу какой-то жалкой старушенции, которой все равно жить-то осталось всего три дня!

Колька окрысился на меня с яростью:

— Может, ты и немца пожалеешь? Фрица паршивого, который отнял у тебя настоящую жизнь и только мечтает, чтобы ты сдох с голода и тогда он захватит твое добро задаром?!

Мне было непонятно, почему фриц не может захватить все за так, почему он должен входить со мной в коммерческие отношения, если достаточно «бефеля» — и я понесу сдавать в комендатуру все, что прикажут, как сдавали оружие и теплое белье?

— То совсем другое! — отбрил Колька. — Скажешь тоже: оружие! Коммерция есть, была и будет. Немцы это понимают, не дураки.

Он привел меня к дому в переулке, вошел в парадное и постучал в дверь с несколькими табличками: «Хворостенко. Финкельштейн. Севастьяненко…» И еще какие-то фамилии. Теперь здесь жили несколько немцев. Жили как на бивуаке, по всем комнатам валялись вещи, кровати сдвинуты на середину — словом, казарма. Правда, койки аккуратно заправлены, полы вымыты и радиоприемник гремел на всю квартиру. Немцы сгрудились вокруг Кольки, щупали пальцами колечко, рассматривали пробу и цокали губами. Они переговаривались между собой, не обращая внимания ни на меня — я стоял в стороне, поближе к дверям, — ни на Кольку, который бойко «шпрехал» по-немецки. Но Колька только «шпрехал», а я понимал, что они говорят. В школе я неплохо изучил немецкий язык.