Цыганские романы: Цыганский вор. Перстень с ликом Христа. Цыганский барон. - [15]

Брат, ведь сам я виноват, брат, прости, я плачу, брат!

Брат, прости, душа зовет, я иду… она — умрет!..

Кнут, пораженный тем, что слова родились сами собой, умолк…

— Что за баллада? Старая?

— Только что родилась, вот сейчас, — сказал Кнут, едва веря себе.

Цыгане принялись обнимать его, он, смеясь, отстранялся, а внутри все пело, и музыка продолжала звучать, и будто луч света высветил впереди дорогу, по которой надо идти.

И вдоль нее цвели травы.

Вечером появилась Анжела, молчаливая, как никогда. Они пили чай. Гости ушли гулять дальше. Кнут обнял Анжелу:

— Поговорим? Считаешь меня ненормальным? А для меня весь мир — музыка.

— Раджо тоже музыка?

— Раджо? С ним крис разберется. И все уйдет в прошлое.

— Скоро и я стану прошлым, — сказала Анжела.

— Что было даже секунду назад, то ушло, и забудь. Оно было.

Ну и денек! Опять на пороге знакомый цыган — глаза плутоватые, и бутылка в руках.

— Пьем чай? — вскричал он. — А где закуска? Мой чай покрепче! Стол собирай! Чего тут делаешь, в табор пора!

— Решу проблемы, поеду в табор, — легко сказал Кнут.

— Помощь нужна? — спросил цыган, став серьезнее.

— Спасибо. Завтра крис, старики рассудят, что надо.

— У вас, в городе? Крис?

— Ты думал?

Гитара сама легла в руки.

Душа моя, с дорогой нам не сладить,

Во все концы раскинулись пути.

Осталось лишь рукой крыло погладить

И посмотреть, как птица улетит.

Душа моя, не врешь мне? В самом деле?

Когда в полях осенних звездопад,

Деревья за мгновения стареют,

В преддверьи увядания стоят.

Душа моя! К тебе я обращаюсь

Под звон дождей и ветра перепляс,

И ты мне вновь надежду обещаешь,

Как обещала радость много раз…

— Братец ты мой, — сказал цыган, — забыл ты свое обещание.

— Какое?

— Значит, забыл… Историю нашу, цыганскую ты мне хотел рассказать: мол, в следующий раз.

— Все помню, что обещал. Но не сейчас же… Я ведь хмельной, морэ, не до историй мне. Извини, дорогой, отложим.

— Он тебе наговорит, — сказала Анжела, входя, — а ты приукрасишь, ну и пойдет гулять басня по свету.

Цыган вскочил, поклонился и выбил дробь каблуками…

Поговори-ка ты со мной…

Он взял гитару с тахты:

Ты не радуйся, а плачь, я — дьявол бешеный,

Ты не радуйся, а плачь — случайно встретились,

Но ведь знаешь: я — чужой в судьбе твоей,

Почему ты это раньше не заметила?

Небеса горят, пожаром окаймленные,

На руках лежишь, но снова в небо тянешься,

И глаза твои, безумные, влюбленные,

Говорят, что ты со мною не останешься…

Анжела пропела в ответ:

Что слова твои — одна досада,

Как звезду, их на лету не схватишь.

Я сама пришла к тебе, а ты спасаешься.

Полюбил, а за любовь не платишь!

Цыган ответил немедля:

Говори, ромны, свою боль!

Говори, милая, повтори.

Было радостно нам с тобой?

Говори, ромны, говори!

Анжела улыбнулась:

Нет у радости горьких дней,

Времени мало ей до зари.

Будет издали все видней…

Цыган перебил:

Говори, ромны, говори.

Анжела — громче:

Будет все! А пока

Тает снег на моих руках,

И качаются облака.

Свои истины расплескав…

Кнут вступил:

Мы не ведаем, что творим —

Сердце настежь свое растворив.

Цыган вывел сильно:

Говори, ромны, говори,

Говори, милая, говори!

Барон жил долго на свете, он видел всякое. В ожидании стариков перебирал свое прошлое, как засаленную колоду карт. Вспомнилось, как со старым Афиногеном — давно это было — у озера на песчаной косе сидел, любуясь танцем песка. То было солнце — слепящим шаром, а то вдруг небо темнело, и налетал шальной ветер, песок закипал, возникало гудение, вроде шмелиного, взрывались фонтанчики, вихри песка, сквозь грозовую тучу рвались веерные лучи, и образовывались фантастические, будто танцующие, фигуры зверей, а может быть, женщин. Гудение леса, песка, плеск воды были слитными, как музыка, порожденная всей природой.

«Танцует песок…» — сказал он Афиногену. «Э, морэ, цыгане давно говорят, не слыхал? Ну, так слушай. Прадеды наши пришли в края, где правил жестокий царь. Ради забавы рубил он головы людям. А в гневе был без ума и никого не щадил. Взял в одном таборе красавицу, заставил петь и плясать, сделал рабыней. Один чяво решил убить этого царя, спасти всех от него. Да схватили цыгана слуги, и царь на следующее утро казнь назначил. Согнали слуги на площадь народ, царь сидит на помосте, кругом стража. Вот уж поднял палач свой топор… „Останови его! — закричала рабыня-цыганка. — Небом тебя молю, царь, не убивай чяво. Дэвла тебя покарает, мне карты сказали!“ Испугался царь и дал знак палачу тормознуть. „Ладно, — сказал, — пощажу цыгана с условием: спляши мой любимый танец не хуже, чем в таборе плясала. Не угодишь — казню обоих“. Заиграли по знаку царя музыканты, мелодия поплыла над толпой, качнулась рабыня, затанцевала. Двигалась она все быстрее, взвив к небу руки, прося о милости Божьей. Не допросилась!.. Упала без сил. Царь приказал рубить головы ей и цыгану. Палач исполнил. Но только упали с плеч головы, вихрь налетел. С песком и пылью он поднял в небо царя, помотал и ударил о землю. Вот так, морэ. Все имеет начало, и у всего свой конец».

«И это все, Афиноген?» — «Да остальное я позабыл. Может, когда и вспомню…» — «Тогда я скажу, что было дальше: ожила та красавица, ожил и тот цыган. Добро не умирает… Так или нет, но так должно быть. Вот только наши сказки цыганские чуть не все кончаются смертью, Афиноген. Почему?» — «Ты не суди о жизни и смерти, — сказал Афиноген. — Смерть может быть прекрасной, если человек уходит из мира как закоренный ром, с гордо поднятой головой, не зная страха». — «Дивлюсь я, пожил ты, Афиноген, больше моего, все знаешь, а не то говоришь. Человек не может не бояться. Не камень он, не дерево, а — человек. Вот если через свой страх переступает — другое дело!» — «Это я должен тебе сказать, — ответил старик. — Мы вроде бы поменялись. Я все видел — и не боюсь, ты видел — боишься. Выходит, жизнь в тебе играет, сил много, а уже все одно, моя телега под горку едет. Жаден ты до жизни, осушить до дна ее хочешь, не по-цыгански это. Нельзя до дна пить — радости не будет».