Цыганские мелодии - [17]
— Я тебя понимаю, — Максим пытался что-то сказать, но ему не хватало слов. Рассказ Дойны поразил его. — Это действительно ужасно, но... Она же действительно хотела тебе добра, они просто иначе видят, иначе думают.
— Это еще от той, от кочевой жизни осталось, понимаешь: пока есть, надо брать, а то завтра не будет.
— Ну и что? Тебе теперь придется выйти за него замуж?
— Не знаю. Я не хочу, но что же делать... Я сейчас ничего не знаю, а от всего этого устала. Мне хочется жить шире, а меня толкают замуж все равно за кого, лишь бы деньги. Если бы я его любила или бы хоть немного он мне нравился... Вот моя подруга убежала с парнем, то есть только считалось, что он ее украл, потому что ее родители не хотели, да и его вроде тоже, так они вдвоем убежали. И у меня на чердаке сидели целую неделю. Я их кормила, это было так чудесно, понимаешь, это было по-настоящему, ведь это — любовь, это — свобода, это — жизнь... А я...
— А ты любила кого-нибудь, Дойна?
Она измерила Максима взглядом.
— Нет. Пока еще нет. Это у меня тоже украли...
— Нет. У тебя все еще впереди, ты еще очень молоденькая, еще влюбишься в какого-нибудь красавца и будешь счастлива...
Голос Максима звучал фальшиво, он и сам это понимал, но иначе говорить не мог, и ощущал уже желание убежать подальше от этого разговора, который вроде бы сам, хоть и против всякой логики, против своей воли, заводил в тупик.
— Я не знаю. Может быть. Но все мне какие-то не такие. Пока что не знаю. Другим проще, а я... Ты приезжай к нам в село, увидишь, какие у нас девчата красивые. А весело у нас как, ты что! Полюбишь цыганку, и сжигать тебя будет пылкая цыганская любовь! О, ты не знаешь, Максим, что такое цыганская любовь!
Пришла-таки к этому, надо было раньше свернуть разговор. В Максиме что-то встрепенулось, сжалось, что-то дотла не сгоревшее, что не хотело выходить наружу, пряталось на дне слов и мыслей, а теперь должно было вынырнуть, показаться, потому что было зачаровано словом, названо именем, и обязательно должно было выйти на явь...
— Не надо, Дойна, так говорить... — голос Максима звучал сейчас хрипло и отчужденно, но ему было все равно, что и как, потому что настоящим было то, что говорилось, что происходило с ним сейчас, то, что происходило с ним, с ней, то, что не имело конца; но оно имело начало двадцать лет тому назад, то, что исчезло, растворилось во времени и пространстве, но снова появилось, как птица феникс из пепла, вечно живой, несгорающий феникс, все это живет и сейчас... Кто из них в эту минуту говорит с тобой, Максим, кого ты сейчас видишь — ее или нет, ту или эту, что с тобой, очнись, приди в себя. — Не надо так, — повторил он. — Знаю я, что такое цыганская любовь, хорошо знаю, что это такое, и не надо так!..
Когда Максим вернулся из Югославии, прошел только день, и он помчался на Дружную горку.
Хату Пичуры продали. Деньги поделили между детьми. Еще до отъезда Максима Лорка женился в Ленинграде на огромной грузной девушке по фамилии Говядина. Тогда это поразило Максима до глубины души.
— Я больше тут не могу, — сказал Лорка, — не могу, и все. Не могу тут, в этой глуши, не могу на одном месте, мне надо что-то сделать, а то я больше не могу.
Он женился на Говядине, и она устроила его дворником в своем районе, где заведовала овощным магазином.
— Если бы хоть мясником, — говорил Максим Тамаре, — то все было бы как по писаному, не понимаю я Лорку, такой красавец, умница, и вдруг — Говядина!
Генка сидел в тюрьме. Когда уже Максим был за границей, Генка — первый на все село весельчак, певец и танцор, сорвиголова на весь Гатчинский район, — сильно затужил и запил, когда брат, женившись в Ленинграде, стал редко появляться на Дружной горке. Однажды спьяна, со зла или с тоски, трудно сказать, увел Генка в соседнем селе козу. До села было три километра, там когда-то Максим с однокурсниками работал, когда впервые с цыганами познакомились.
Долго и не искали, милиционер пришел прямо на Дружную горку. Кто был в селе вчера, кто заводила, пьяница и гуляка? Козу нашли в тот же день, крестьянин отказался забрать заявление из милиции, и Генка заработал за козу год тюрьмы.
Максим опомниться не мог — Генка в тюрьме! За козу! Бессмыслица, сумасшествие какое-то! Быть не может!!!
Могло быть. И много чего могло быть. Он не знал еще цыган по-настоящему, все это было лишь начало, лишь праздники, так было только потому, что он оказался на затянувшемся празднике, он всегда был гостем, приезжал и уезжал, он их видел изнутри, видел так, как не мог никто посторонний, который этого не видел, не знал, не касался, и потому Максим склонен был прощать им все, чего не прощал внешний мир...
А это все было! Было!!! Кражи, выцыганивания. Слово-то какое, откуда оно взялось, это слово?..
Как-то Максим обмолвился, что хотел было остановиться тут, в гостинице, а Дойна сказала, что и они тоже хотели; разговор перед этим шел между Максимом и Васильком, и мальчуган, пытаясь доказать, что он лучше сестры понимает ситуацию, в ответ на замечание Максима, что в гостиницу на курорте устроиться теперь почти невозможно, только с курсовками принимают, заметил:
