Цыганка - [10]

Среди этого Содома и Гоморры предстала очам души моей Касатка. Сравнения и заключения в пестрых картинах теснились в воображении моем, сменялись, являлись, исчезали,-- как вдруг я услышал знакомую походку ее и припев в сенях. Я жаждал забыть случившееся и отдохнуть мыслями и взором на предмете отраднейшем. Я отворил дверь свою. Касатка улыбалась мне, как вешнее утро, и отступала, подпершись руками, по длине коридора. Я стоял, сложив перед собою руки, неподалеку от столба, о который дворецкий намедни раскроил себе лоб, стоял прислонясь спиною к двери моей, и глядел на Касатку с чувством необыкновенного внутреннего спокойствия. "Поди ко мне, не уходи",-- сказал я. "Нельзя,-- отвечала она,-- я жду барыни, она уехала со двора".-- "Поди, душа моя, я покажу тебе богатое турецкое женское платье, ты наденешь, примеришь его!" -- "Мне должно стеречь приезд барыни, быть на крыльце!" -- "Тем лучше: из окон моих и двор, и ворота, и крыльцо, все в твоих глазах!" И с сими словами, окинув руку вокруг нее, почти насильно повлек ее за собой.

Она надевала турецкое платье, наряжалась, гляделась в зеркало, смеялась, резвилась, шалила и радовалась как дитя. "Как тебя зовут?" -- спросил я, наконец, вспомнив, что не знал доселе имени ее. "Кассандра".-- "Кассандра?" -- повторил я. "Аша, да, а что, не хорошо?" -- "Напротив того, очень хорошо, знаешь ли ты, что была уже некогда до тебя Кассандра?" -- "Знаю,-- отвечала она проворно и глядела мне прямо в глаза,-- бабку мою звали так же!" -- "Нет, душа моя, еще гораздо прежде бабки твоей, если не веришь, то спроси у молодого барина своего, который на днях приехал из немецких училищ, он тебе расскажет об этом".-- "У него? Ни за что в свете! Я боюсь его и бегаю от него, он точно такой же, как адъютант, еще хуже! Но он все говорит, что возьмет меня с собою, что купит меня у барыни".-- "Да разве барыня тебя продаст?" -- "А почему же не так? У нее нас много!"

Этот простодушный ответ напоминал мне подобный, сказанный самою госпожею, только менее кстати. Я поручил однажды дворецкому предложить куконе его, чтобы она велела привезти из соседней деревни своей двух слепых цыганов, о которых я слышал от Кассандры, дабы я мог осмотреть их в случае возможности возвратить им зрение чрез операцию. Дворецкий после доклада приходит опять ко мне. "Я сказал куконе".-- "Ну что же!" -- "Она засмеялась".-- "Что же тут смешного?" -- "Да она говорит: у меня много цыган, пусть, пожалуй, эти будут и слепые!"

"Но где тебе лучше, Кассандра?-- спросил я.-- Здесь или на родине твоей?" -- "Здесь веселее,-- сказала она,-- здесь я одета; там у меня не было платья".-- "То есть такого хорошего не было",-- возразил я. "Нет, вовсе не было. Когда меня повезли в город, то накинули с кучера халат, а когда привезли, то барыня приказала посадить меня в подвал; там я сидела два дня, покуда меня одели".-- "Но, Кассандра, ты уже не ребенок; это доказывают между прочим и большие черные глаза твои, которыми ты, быв ребенком, не умела так глядеть, как теперь; и потому,-- я поднял рукою голову ее вверх,-- посмотри этими глазами на меня, прямо, и скажи мне, да только правду, кто был тебе милее всех на дикой родине твоей, в деревушке, может быть, или в ином месте?" -- "Так вы уже слышали об этом?-- отвечала она проворно:-- Его теперь нет ни дома, ни в деревне, ни здесь; его турки угнали с собою, когда он весной был в Калараше, и он теперь в Силистрии копает крепость. Так рассказывал товарищ его, Тодорашко, который успел уйти из Калараша".

Кассандра отстала немного от истории новейших военных действий и политики, подумал я. Силистрия уже была взята нами. Я ей сказал это. "Ну так он верно прийдет опять, если турки его не зарезали",-- сказала она. "А если?" -- спросил я.-- "Тогда я буду по нем плакать".-- "Будешь?" -- "Буду!" И влажное яблоко очей ее и притуплённый туманный взор образовали привлекательную противоположность с постоянной улыбкою алых уст. "Кассандра!--сказал я ей.-- Я скоро еду отсель -- возьми себе этот червонец, береги его до дня свадьбы твоей, будь всегда такова, как ты теперь, и вспоминай меня иногда!" -- Она с живостью ухватила червонец, повертела его на пальчиках своих, рассматривала -- это был первый попавшийся ей в руки -- и положила его опять на стол. "Ну треба ламине, не надобно мне его,-- сказала она,-- спрятать мне его некуда, а что скажут, если здесь в доме его у меня увидят?" -- Я молчал.-- "Дайте мне,-- продолжала она, положив с доверчивостью руку свою ко мне на плечо,-- дайте мне этот турецкий поясок!" -- Голос, взоры, улыбка ее -- все выражало доверие, чувство привязанности и благодарности и самодовольствие в отвержении столь значительного для нее подарка. "Возьми поясок, Кассандра, бери что хочешь, что тебе нравится!" Она взяла его, обвила вокруг себя и положила опять на стол: "Не хочу и этого; что скажут о червонце, то же скажут и об этом!"

В сию минуту послышался стук в сенях, мы оглянулись, карета стояла у крыльца, и кукона уже из нее вылезала. Кассандра, всплеснув руками, бросилась к двери, потом одумалась, сделала мне знак рукою и, прислушиваясь, остановилась. И я подошел, стал подле нее, едва переводя дух и ожидая минуты, в которую в сенях все стихнет и опустеет, чтобы выпустить милую пленницу мою, которую так безрассудно завлек я в столь неприятное положение. Все стихло -- она повернула ручку замка, и -- я уже опоздал, когда наклонился лицом к призраку, в котором думал еще видеть ее перед собою!