Цветы Шлиссельбурга - [24]

Все такие уголовники, естественно и закономерно, тянулись к политическим, более молодые среди них фактически начали в Шлиссельбурге новую жизнь.

Конечно, были среди уголовников и такие, которые относились к политическим резко враждебно. Не сближались с ними ни граф О'Бриен де Ласси, ни шпионы, провокаторы, предатели всякого рода. Такие были и в Шлиссельбурге, как и во всех других тюрьмах, наушниками у начальства. Они чувствовали себя неуютно среди подавляющего числа заключенных, относившихся к ним с презрением. Начальство оберегало своих верных подлипал, сажало их в особые камеры, составлявшие словно особое государство в общем тюремном государстве. Такую камеру остальные заключенные называли «сучий куток».

Но ко всем уголовникам, в ком сохранилась живая душа, политические относились, как к товарищам. Позиция политических была твердая и определенная с первых же дней: «Все то, что было раньше, на воле, осталось там, за стенами крепости. Здесь мы, правда, люди с неодинаковым развитием и образованием, и это надо энергично выравнивать, но в остальном мы люди одной судьбы, одной борьбы с общим врагом — тюремным начальством. И нам нужно сплочение, а не распыление сил».

В каждой камере, где оказывался хоть один политический заключенный, почти неизбежно возникал кружок, и начиналось то, что после революции называли ликбезом: безграмотные учились грамоте, малограмотные привыкали к книге. Грамотные учились, читали, изучали иностранные языки. Политические читали лекции, делали доклады, рассказывали об интересных книгах.

Душою всего были такие политические, как Борис Жадановский, Ф.Н. Петров, Илья Ионов, И.П. Вороницын, М. Трилиссер и «вожак и любимец Шлиссельбургской каторги» сын Марины Львовны Владимир. У него была драгоценная способность подходить ко всякому человеку с интересом, с готовностью подружиться, а главное, с искренним желанием помочь, чем только возможно. Во всех камерах, где он сидел, — и в больших, на 21 человека, и в меньших, — на работах, на прогулках вокруг Владимира всегда теснились люди. Политические заключенные принадлежали к разным партиям, имели разные убеждения, так сказать, верили в разных богов. Между ними загорались страстные споры. Владимир проявлял в этом редкую терпимость. За то, что он считал правдой, он готов был стоять железно, насмерть, но к чужому убеждению, хотя бы и разнившемуся от его собственных, он относился с уважением. Он хотел переубедить инакомыслящих, а не перекричать их. Это впечатляло людей, привлекало их к нему.

В Шлиссельбурге сплоченность с политическими спасла и возродила не одного уголовника. Связь между ними особенно сильно укреплялась так называемой «коммуной». «Коммуна» состояла в том, что все продукты и табак, купленные на деньги, получаемые с воли некоторыми заключенными (преимущественно политическими), делились поровну между всеми обитателями камеры, включая и таких, которые никаких денег с воли не получали.

Для «Шлиссельбургской группы» это означало необходимость как можно больше расширить круг тех заключенных, которым мы посылали по четыре рубля двадцать копеек в месяц. Значит, надо было каким-то способом узнать фамилии и имена-отчества не только самих заключенных, но и тех родственников, от чьего имени мы должны были посылать деньги в крепость… Как узнать это? Предположим, некоторые политические могли собрать эти сведения среди товарищей, — а дальше? Как передать эти сведения нам?

На помощь приходили испытанные, так сказать, классические способы, старые, как сами тюрьмы. Прежде всего, эзопов язык. Им широко пользовались при разговорах во время свиданий — прежде всего для сообщения политических новостей. «Социал-демократы» — иначе «СД» — обозначались, как «Степан Дмитриевич». Точно так же «социалисты-революционеры» («СР») назывались «Семен Романович», а «кадеты» (КД») — «Константин Дмитриевич». Вопрос: «А что, дядя Петя все еще живет на Кабинетской улице?» — означал: «Продолжает ли Столыпин (Петя) быть председателем кабинета министров?» Государственную думу называли маленькой Домной, Дашей или Дуней, интересовались, правда ли, будто у нее слабо действует левая ручка, то есть левая часть депутатов. Конечно, эзоповым языком пользовались и для передачи сведений, нужных для ежемесячной посылки денег тому или другому из заключенных.

Служили для этого и так называемые «почтовые голуби», то есть тюремные надзиратели, доставлявшие нам в Петербург письма от заключенных. Верные, надежные люди попадались среди этих надзирателей очень редко. При этом никак нельзя было иметь уверенности в том, что «почтовый голубь» не показывает начальству тех писем, какие «несет в клюве». Поэтому приходилось прибегать к средству тоже старому, почти как мироздание: посылаемое с надзирателем письмо было самого невинного свойства, а скрытую его «начинку» писали внутри конверта молоком или лимонным соком. В общем, нужна была сверхосторожность для того, чтобы «почтовый голубь» не «засыпался» сам и не подвел заключенного-шлиссельбуржца, автора передаваемого письма, под карцер или другое наказание.

Постепенно заключенных, получающих с воли деньги на ежемесячную выписку продуктов, становилось все больше. Благодаря «коммуне» жизнь заключенных значительно улучшилась. Но нам, участникам группы, становилось с каждым днем яснее, что переводить деньги на такую огромную массу заключенных (ежемесячно больше тысячи рублей!) наша «Группа помощи» не сможет.