Цветы на подоконнике - [5]
Шрифт
Интервал
Встретить солнце, на заре…
Со слепцом, у храма Божия,
Петь про реку Иордань
И — каликой перехожею —
Протянуть смиренно длань.
А под вечер наступающий,
На откосе, в дымной мгле,
Над костром сидеть пылающим
И картошку печь в золе.
И, запив вечерю скудную
Родниковою слезой,
Вновь брести — за изумрудною,
За бродяжеской звездой…
3. «Ходит ветер по черной воде…»
Ходит ветер по черной воде,
По следам на песчаной гряде.
Навзничь тело покойно лежит,
Очи смежены накрепко спит.
Караси, серебристой каймой,
Вьют узор над его головой.
Спутал волосы тонкий тростник,
Улыбаясь, застыл мертвый лик,
Словно в заводи тихой лесной
Он обрел долгожданный покой.
И снуют пауки-плавунцы,
Заметая земные концы…
Ходит ветер по черной воде.
Саван туч на далекой звезде.
На кладбище
Я бродила меж крестами.
Ни березки, ни рябины…
И на сердце так щемит.
Свежевырытая яма,
Холм из комьев красной глины,
Страшной, твердой, как гранит.
Глеб… Наталия… Светлана…
Участь горестная, злая —
На чужбине умереть…
Круг сомкнули океаны.
Далеко страна родная,
Много ближе стала смерть…
Вдруг, так сладостно запахло
И меня окликнул словно
Крестик беленький, простой.
Там, жасмина кустик чахлый,
Что посажен был любовно
Слабой сморщенной рукой
Над безвременной могилой,
В скудной почве, точно чудом!
Робко начинал цвести.
И, казалось, кто-то милый
Улыбнулся мне оттуда
И промолвил: «Не грусти».
«Мы любим осень грустною любовью…»
Мы любим осень грустною любовью
Так, мать — перед уходом сына в бой,
Сыновнею пушистой, черной бровью
Любуется в последний раз с тоской.
В осенней солнечной, цветной метели
И в нитях шелковых, летящих в даль,
И в сладком запахе осенней прели —
Разлуки боль, щемящая печаль.
И мы — рассудком, — зная неизбежность,
Приять конец готовы, не ропща,
Но, сердцем, ловим гаснущую нежность,
Прильнув к ней горько с цепкостью плюща.
И пьем, с покорностью печальной, вдовьей,
Не долгий блеск осенний, в смертный час.
Мы любим осень грустною любовью,
Как будто любим мы — в последний раз.
Домовой
Ну, довольно!.. Разломило спину.
Ух, как поздно! Час совсем глухой.
Вижу, потихоньку из камина
Вылезает осторожно домовой.
Серенький, мохнатый, ну, ветошка!
Он на цыпочках по комнате идет
И, насторожившись мигом, кошка
Недоверчиво чего-то ждет.
Полизал стакан с вишневым соком,
Посмотрел, закрыт ли в ванной газ?
Не горит ли свечка, ненароком?
То ли дело свой, хозяйский, глаз.
Наклонился над столом в гостиной.
Вижу — прочитал мои стихи,
Покачал головкою совиной,
Заспешил — пропели петухи.
Пробежал неслышными шагами,
Кошке дав щелчка по голове,
Та зафыркала, а он — под раму!
И исчез, как дым, в густой траве.
Сверчок
В комнате моей живет сверчок.
Как сюда попал он, я не знаю,
Очевидно, тут его шесток.
Я теперь камин не зажигаю,
Не включаю больше пылесос,
Осторожна я и с пыльной тряпкой, —
Всё боюсь, что (жалко, ведь, до слез!)
Оторву ему случайно лапку.
Прячется ли он из-за гардин?
Или в гардеробе, где-то, с краю?..
Иль облюбовал себе камин?..
Где-то тут, а где — не отгадаю.
Я — бессонная, из ночи в ночь
Всё лежу впотьмах и ожидаю.
Вдруг он: тррр… И мне хоть и не в мочь,
Всё же я, сквозь слёзы, улыбаюсь.
Что там в сердце боль, иль перебой,
Или хворость черная другая?..
Мой сверчок запел и, — как рукой! —
Всё мне снимут песни краснобая.
Иногда, не удержусь, вздохну,
Небылицам за-полночь внимая, —
Замолчит. От зеркала к окну —
Прыг!.. И сразу снова запевает.
Всё равно мне — быль или не быль, —
Пусть себе живет и распевает.
А уж сор!.. А, по углам-то пыль!
Накопилась!.. Прямо, вековая!
Птица
Всё спрашивает из-под стрехи птица:
«О-би-дел?» и опять: «О-би-дел?» Ах!..
Я, утирая мокрые ресницы,
Смеюсь до слез, держа письмо в руках.
Внизу, в сердитом шуме океана,
Носились чайки в радужной пыли
И старый парусник качался пьяно,
Стремясь уйти подальше от земли.
А я пишу стихи, смотрю на море…
…Но почему такая боль в груди?
Вздыхают пальмы. Ветер бьется в шторе.
Как мог ты просто написать «не жди»!
Ах, эта птица!.. Без конца, без края, —
Три ноты. Так с утра, как завела.
А где-то во дворе, как ведьма злая
Визжит центрифугальная пила.
Три ноты — визг. Три ноты — визг. О, Боже!..
…И объяснениям моим простым
Поверить он не хочет. Иль не может?..
И я курю, курю, глотая дым.
А день туманится. Нависли тучи.
И всё пытает птица, как палач:
«О-би-дел?»… Да! Обидел… и замучил…
И теплым, частым ливнем хлынул плач.
«Струились, фимиамом, кипарисы…»
Струились, фимиамом, кипарисы.
Луч солнца радуги в воде купал.
Клочки письма, как корабли Улисса,
Обходят, медля, баррикады скал.
Мальчишка, с привязными плавниками,
Шныряет, как акула, под водой
И сонных рыб, с янтарными глазами,
Зазубренной пронзает острогой.
Нет. Лучше, снова повернувшись набок,
Смотреть — тихохонько, чтоб не спугнуть,
На несуразного малютку-краба,
К соседней луже выбравшего путь.
Две чайки, лакомясь морской капустой,
Взлетали перед каждою волной.
Чернели пятна водорослей густо
И, оглушающе, гудел прибой.
Полоски ветра на воде, — сиренью.
На облаках жемчужная кайма …
…И я, пером, пускаю по теченью
Клочок последний твоего письма.
«Синеет, сновиденьем райским…»
Вере и Борису Д.
Синеет, сновиденьем райским,
Сиднейской гавани вода
И, колокольчиком китайским,
Звенят, чуть слышно, провода.
Белели лебедя крылами