Цветы и железо - [68]

Эггерт понял это как шутку и ответил:

— Когда-нибудь поймаю.

— Я вас вызывал не за тем, чтобы валять дурака! — Мизель поднялся с кресла. Эггерт вытянулся. — Два месяца сидят в Низовой два советских агента, регулярно передают сведения, направленные на подрыв нашей мощи, а штурмфюрер СС, представитель службы безопасности, пребывает в полнейшем спокойствии, словно его и не касается, как будто в его обязанности и не входит поимка вражеских лазутчиков. Неужели вы, Эггерт, думаете, что звание штурмфюрера и высокий оклад вам положены исключительно за умение пить водку и возиться с девками?

Эггерт не оправдывался. Виноват. Штурмбаннфюрер виноват не меньше. Но зачем дразнить начальство: пусть выговорится, отойдет. Он, Эггерт, мог бы выставить тысячу причин, но их и Мизель превосходно знает. Начальство на то и существует, чтобы распекать подчиненных.

— Для вас, Эггерт, пища положена в рот. Разжеванная пища, Эггерт, вам оставалось лишь проглотить! Почему не глотаете? Я сообщил их приметы. С такими приметами можно отыскать агентов не только в этой дыре — Низовой, а в Берлине или Кенигсберге!

«Почему же вы не нашли, если все это так просто? — подумал Эггерт. — Тогда так важно приехали в Низовую! На броневике, со своей свитой! В случае успеха у майора на груди был бы новый крест, а Эггерту — кукиш с маслом!»

— Я специально отобрал и послал вам трех надежных людей. Если бы вы умело использовали их, они могли бы, как ищейки, ежедневно обнюхивать каждый уголок в Низовой.

— Из трех, господин штурмбаннфюрер, остался один, — заметил Эггерт, решивший, что теперь самое время возразить спесивому начальству.

— А где остальные?

— Политический оказался вовсе не колчаковцем, как он тогда назвался. Я поставил его на работу в депо — участок очень важный. Сегодня ночью он взорвал помещение вместе с паровозами и удрал. Ищем.

— А где другой, этот… уголовник?

— Его сегодня ночью зарезали. И финский нож оставили в груди. На ноже надпись…

— Что за надпись?

— «Предатель».

Мизель гневно смотрел на Эггерта и думал: «Он, вероятно, нарочно говорит об этом, чтобы показать, что я не умею подбирать нужных людей!»

— А вы уверены, Эггерт, что тот, кого мы считали колчаковцем, совершил диверсию, что это не очередная провокация со стороны большевиков? У вас есть доказательства?

— Есть, — спокойно ответил Эггерт.

Он достал из кармана бумажку и протянул ее Мизелю. Тот насадил на горбинку носа пенсне и начал читать. Человек, подписавший письмо «с позволения сказать «колчаковец», называл Эггерта последними словами, советовал держать наготове теплые штаны: в такое время года холодно бежать в одних подштанниках, можно лишиться мужского отличия; сообщал, что в честь успешных боев советских войск под Москвой он решил порадовать Родину и потому взорвал депо — жаль, что Эггерта там не было!..

— Логики нет, — снизил тон Мизель. — То беспокоится, чтобы у вас были наготове теплые штаны, то сожалеет, что в момент взрыва вас не было в депо. Верить надо второму! Любви он к вам не питал, Эггерт.

— Ко мне никто не питает любви, — сказал Эггерт. — Ни враги, ни свое собственное начальство.

«В этом ты прав», — про себя согласился Мизель.

— Зато Никита Поленов превосходен! — еще мягче проговорил Мизель.

— Поленов очень надежен, господин штурмбаннфюрер, ненависть к большевикам у него в крови!

— Что сообщает о нем Трауте?

— Я хотел доложить вам: самые благоприятные для нас сведения. По агентурным данным, имеющимся у оберштурмбаннфюрера Трауте, после ссылки кулак Никита Поленов долгое время саботировал, не выходил на работу. За избиение десятника был осужден и посажен в лагерь, недалеко от места поселения; дочь находилась на воспитании у знакомых Поленова, тоже кулаков. В лагере Поленов держал себя вызывающе, не соблюдал режим, вступал в пререкания и неоднократно сидел в карцере.

— Упрямый человек этот Поленов! — заметил Мизель.

— Так точно. Вы поручили ему вести слежку — он докладывает обо всем. Помощник головы в Низовой подбивает его открыть нелегальный самогонный заводишко. Поленов немедленно доложил мне. Был чрезвычайно возмущен, что тот действует тайно от немецких властей.

— Он очень жадный. Эту черту надо развивать в нем и дальше. Платить за каждое донесение, независимо от того, представляет оно ценность или нет.

— Разрешите доложить: я так и делаю!

— Хорошо. Между прочим, при экспедиции в лес мы взяли тяжелораненого. Он полностью подтвердил все то, что говорил Поленов после возвращения из леса: как захватили его в лесу, как вели с завязанными глазами, как посадили в землянку. Партизан не знает о результатах допроса: допрашивал его сам Огнев, а Огнев обычно допрашивает наедине.

— Разрешите спросить: о чем еще рассказывал партизан?

— Как всегда, о несущественном он может говорить сколько угодно. Про существенное он «ничего не знает». Мы его расстреляли… Так что, Поленов не желает оставаться с большевиками?

— О нет! Узнал, что красные перешли под Москвой в наступление, перепуганный прибежал ко мне. Просит взять с собой, если мы вздумаем отступать.

— Это хорошая мысль! Его в Низовой оставлять не нужно. Его надо взять с собой.