Цветы и железо - [128]

И снова возглас «хайль» — ревущий и звонкий; только вертлявый швейцарец из Красного Креста молчал и демонстративно сжимал губы, всем своим видом показывая, что он здесь нейтрален.

— На мой взгляд, господа, — сказал, поднимаясь, долговязый рыжий эсэсовец, он уже был пьян, и его слегка покачивало, — на наш взгляд, господа, надо больше пускать в расход. Русских много, нас мало. Пусть будет больше победителей и меньше побежденных!

Швейцарец встал и хотел выйти из помещения. Гельмут Мизель догнал его и стал упрашивать, чтобы тот вернулся. Уговаривать его долго не пришлось.

— Господа, Красный Крест для того и существует, чтобы облегчать страдания людские. Мне страшно слышать такую речь, какую только что произнес господин офицер, — сказал швейцарец и сел на свое место.

— О да! — пытался сгладить инцидент старший Мизель. — Наш дорогой и уважаемый коллега позабыл, что он находится не на поле брани. За мир и единодушие в нашем обществе!

Странно, никто не говорил о том, что произойдет в Шелонске послезавтра! Стыдливость или брезгливость? Молчали хозяева вечера, молчали и гости. Потом заговорили, но о другом.

Гельмут Мизель стал рассказывать о новом немецком боевике «Женщина по мерке», который предстояло гостям посмотреть завтра, об артистах и артистках, участвующих в фильме. Это было куда интереснее, и разговор был поддержан всеми. Даже нервный рыжий эсэсовец вставил свое замечание, что кинозвезды ему всегда нравились и с одной из них у него был роман. Швейцарец заявил, что он обожает кинозвезд, но они недоступны. Одним словом, разговор отошел от политики и быстро наладился, чему были очень рады и старший, и младший Мизели.

«Телефункен» нес из Дейчланда тихие, мелодичные вальсы и нежные женские голоса. Давался концерт для фронтовиков, и берлинские шансонетки старались успокоить потрепанные нервы завоевателей. В ночной тишине города по-особенному прозвонил колокол — протяжно, задумчиво и печально. Гельмут вздрогнул от неожиданности.

— Что это за праздник? — спросил швейцарец.

— У русских почти каждый день праздник! — громко ответил Гельмут. — Молятся они днем и ночью.

Но про себя подумал, что это не церковная служба: так поздно она не бывает и без разрешения не проводится. Улучив минуту, Гельмут вышел в коридор и приказал солдату немедленно бежать в домик попа и узнать, что там произошло. Он вернулся в комнату, большую и ярко освещенную, — здесь до войны помещался городской почтамт — и сказал, что русский священник молится за здоровье высоких и дорогих гостей.

Старший Мизель был доволен сыном и дал ему возможность проявить свой организаторский талант. Не так часто наблюдает отец за сыном в деловой обстановке! А это нужно было: недавно у рейхсфюрера Генриха Гиммлера освободилась вакансия — адъютант для особых поручений. Что ж, Гельмут вполне может подойти!..

Официант незаметно сунул Гельмуту записку. Тот прочел и чуть побледнел, но виду не подал. Протянув записку отцу, он стал рассказывать гостям, что недавно побывал почти в самом Петербурге, что там ужаснейший голод и все только и ждут, когда в город вступит германская армия.

Тем временем старший Мизель читал короткое донесение:

«Господину штурмбаннфюреру СС Г. Мизелю.

Докладываю о причинах звона в шелонской церкви. Священник повешен на пороге своего дома с надписью на доске: «Больше не будешь гнусавить: «Многие лета фюреру!» Звонила собака, к ошейнику которой привязана веревка от колокола. Спасти священника не удалось».

— Это сделали большевики? — шепотом спросил отец у сына.

— Нет, — так же тихо возразил сын. — Большевики бы написали, что он предатель Родины и пособник немецко-фашистских оккупантов. Это наверняка сделали верующие. Дело в том, что после первой службы, когда поп стал молить за фюрера, они покинули церковь. Сегодня я приказал: каждому дому послать двадцать второго июня по одному верующему на благодарственный молебен. Убийство совершено для того, чтобы такого молебна вовсе не было.

— Понятно, — ответил старший Мизель. Еще никогда он не чувствовал себя так неуютно и нехорошо.

Швейцарец предложил спеть веселую немецкую песенку, и Гельмут охотно поддержал его. Пели громко, но далеко не стройно: мешал и акцент, и сильные винные пары, да и голосов хороших недоставало, чтобы подтянуть песню.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

1

— Запели! — сказал Сашок, кладя руку на плечи Тане и бережно прижимая ее к себе.

— А что, им не петь? — прошептала Таня. — Вином их напоили, наелись они досыта, завтра для них представление во рву.

— А потом будут рассказывать о зверствах большевиков. Придумать бы за неправду страшное наказание. Говорят, в некоторых странах ворам рубят ту руку, которой они совершили кражу. Почему за злостный обман не лишать языка?

— Много безъязыких на свете будет… А фашистов мало лишить языка, — возразила Таня. — Без языков они будут еще злее. Этих палачей надо лишать головы.

— Фашистов? Только так! — поддержал Таню Сашок.

В доме, где давали банкет Мизели, пение сменилось музыкой. На улице тоже пели, играл аккордеон. С наступлением сумерек в городе появлялось все больше и больше подгулявших эсэсовцев. Сашок очень боялся за Таню и после обеда не выпускал ее из комнаты. Оказав кое-какую помощь киномеханику в его будке, Сашок подмел пол в фойе и в большом зале кинотеатра, пояснив своему начальнику, что работница, то есть Таня, чувствует себя неважно: у нее обострение туберкулеза и общее недомогание.