Цветы Эльби - [44]
— А держать такую еще грешней, — ответил поп. — Если она каждого будет пирожками кормить, этак я разорюсь вконец. Нет уж, лучше жены лишиться, чем богатства.
Случилось это уже после революции. Проходил по улице поп. Увидел его Патян, выбежал из дома, догнал и повалил наземь. Сам уселся верхом, каблуками пришпоривает.
Завопил поп благим матом:
— Что ты делаешь, безобразник, креста на тебе нет!
— А на тебе крест есть, — отвечал Патян, — то-то ты на нашей шее век сидел. А теперь я на твоей часок посижу. Ты уж потерпи…
— Про Патяна, — сказал Ендимер, — можно всю ночь рассказывать. Сколько о нем в старину побасенок было!.. Теперь уж они забываться стали. Люди все книги читают. А про Патяна книг ведь не написано.
ЗАВЕТНАЯ САБЛЯ
Руку, держащую саблю,
Вражеский меч не сечет.
Чувашская пословица
— Знаю, — ответил я деду.
Слышал я, был на Украине такой повстанец, гроза шляхтичей и всякого панства, которое осело на благодатных южнорусских землях при Екатерине да с тех пор и закабалило крестьян. А Кармелюк был лихой атаман, крестьянский вождь, и поныне в селах Приднепровья о нем песню поют.
Но откуда известен он деду.
— Хочешь, я тебе расскажу, — промолвил Ендимер, — как он из сибирской ссылки домой пробирался? Путь-то его лежал через наши земли.
Время стояло осеннее, гудел под ветром вековой бор, осыпаясь листвой, с утра до ночи дожди секли… Вот в такую-то пору из глухой лесной чащи вышел на опушку человек. Одет он был в рваный пиджак, на ногах дырявая обувка. Прислонился к дубу, устал, видать. А куда идти дальше, не знает, место нелюдимое… Глядь, у самого дуба в кустах — тропка примята, ветви обломаны. Раздвинул осторожно кусты, а там лаз валежником присыпан. Разобрал валежник и пролез в тайник-пещеру.
«Бог послал пристанище, тут и заночую», — подумал человек.
В пещере было тепло. Снаружи чуть слышно доносились лесные шумы.
Поставил человек к стене свой посох, снял с плеч котомку, сам опустился на камень.
«Эх, — подумал он, — Кармелюк, Кармелюк, дойдешь ли ты жив-здоров до родной Украины?»
Уж который месяц шел он с каторги в родные места. Ночевал на заимках, тайком переправлялся через реки. Сибирь, тайга — нет ей конца-краю. Однако ему повезло: не тронули звери, пуля стрелка миновала.
На Урале повстречал Кармелюк таких же, как сам беглых каторжников, за народное дело пострадавших! Те ему помогли — дали старый пистолет, хлеба, указали дорогу. Звал их Кармелюк с собой — не пошли. У каждого своя родина, своя беда: что в России, что в Малороссии — те же паны да подпанки. Со времен батьки Пугачева страху набрались да так поприжали народ — дохнуть невозможно.
Кармелюк развязал котомку, достал черствый ломоть. Ел жадно, торопливо, словно кто собирался у него отнять хлебушек. Передохнул, успокоился, глаза с темнотой свыклись. Возле посоха у самой стенки разглядел он чуть заметный бугорок, тронул ногой, да так и вскочил: бугорок баулом оказался.
Развязал Кармелюк бечевку: в мешке — еда: хлеб, завернутый в холстину, сало в тряпице. Вот те на! Чей же это запас? Доброго человека или злодея?
Осторожно выбрался на волю и только сейчас разглядел возле дуба остатки костра. Потянуло горелым — зола свежая, чуть прибита дождичком. Кто здесь был? Один, двое? И давно ли ушли? Насовсем ли? Нет, видать, на время, иначе мешок не оставили бы…
Лес по-прежнему шумел, но теперь звуки казались зловещими.
— Каш-каш-ш!
— Уу, — вторил ветер, налетевший из далеких степей.
Прислушался Кармелюк. В привычный шум вплелся новый звук: «Ой, ой…»
«Что это? — вздрогнул Кармелюк. — Похоже, человек стонет».
Быстро перебрался он через овраг и — в чащу. Ветки хлестали по щекам, обдирали ладони. Возле куста лежал человек. Он, видно, пытался ползти, подтянув ногу, да так и сник. По траве за ним — красный след.
— Человека этого звали Хурамал, — продолжал дед после некоторого молчания. — Ах, Хурамал, Хурамал! Разве мог он подумать, что в лесной глуши отыщется друг-спаситель. Поистине, неисповедимы пути Пюлехсе.
Хурамал этот был из села Шенерчен. Бедняк, голь перекатная. Но сердцем смел, душой отважен. Куштаны его терпеть не могли. Помнили, как еще дед Хурамала заодно с пугачевцами разорял их угодья.
Жил Хурамал без матери, а вскоре и отец умер. Похоронили старика по старым обычаям — а это денег стоило, — после похорон и вовсе залез в долги Хурамал, Задолжал деревенскому богатею Иштиреку. Обещал Иштирек ждать год, а слова не сдержал.
Отобрал у парня последний кусок земли, пустил по миру. Пошел Хурамал в батраки.
Известно, житье батрачье — собачье. У хозяина на лице ласка, в руке палка. Однажды ни с того ни с сего ударил Хурамала: знай, мол, какова она свобода, пугачевский последыш.
И не раз уж так бывало, то не накормит вовремя, то взглянет косо, с ухмылочкой. Терпел парень, а тут сорвался — обозвал Иштирека собакой, а сам подался куда глаза глядят. Забрел Хурамал в лес. Тут и вспомнились ему слова отца, которые тот сказал перед самой смертью:
«В дремучем лесу, на берегу озера, под старым дубом спрятана, сынок, сабля. Подарил ее деду твоему сам Емельян-батюшка. Гуляла эта сабля по головам чувашских йомзей и русских попов. Вздохнули мы тогда свободно, да не надолго… Вот дед и спрятал саблю до лучших времен. Когда станет тебе невмоготу, достань ее — пригодится».
