Цветущая, как роза - [8]

— Эсквайр, ты хочешь сказать?

— А кто еще? А пока Джем Флауэрс мнет его Пег, как проводит время Элен Флауэрс?

— Шшш… — произнес Шед, затем, повысив голос, добавил: — Эй, Филипп, парнишка, где ты?

Я поспешно отступил на три шага от двери и прикрыл рот рукой, чтобы приглушить голос:

— Я в саду. Я тебе нужен?

— Кто это? — услышал я вопрос Эли и за ним последовал ответ Шеда: — Сын эсквайра.

— Тогда это нехорошо с твоей стороны, Шед Вуди, что ты дал мне распустить язык в такой компании.

— Он не придаст этому значения, — с легкостью возразил Шед. — Это всего лишь ребенок.

— Малые щенки иногда приносят крупную дичь, — резко бросил Эли, и его массивная фигура показалась в проеме двери как раз в тот самый момент, когда я появился на пороге.

— Убирайся домой, — грубо крикнул он. — Молод еще околачиваться там, где собираются взрослые.

Его тон разозлил меня, настолько он был сродни презрению, отравлявшему все мои дни.

— Это кузница Шеда, Эли Мейкерс, — яростно парировал я. — Если тебе угодно высказываться здесь, это не мое дело. А домой я пойду тогда, когда скажет Шед, и не раньше. Шед назвал моего отца пьянчугой и бабником в первый же день нашего знакомства. Ничего нового о нем ты сказать не можешь.

Эли развернулся к Шеду.

— Запомни, что я сказал про молодых щенков. Вот он и принес целого зайца.

— Филипп прав, — произнес Шед тем же невозмутимым тоном. — Он не ладит с эсквайром, и не удивительно.

В кузнице на мгновение все затихли. Эли уставился на меня, его лицо выражало явное неодобрение. Шед смотрел на меня с любовью и верой. Он нарушил тишину словами:

— Я никогда не говорил тебе, парнишка, что в этих стенах ты можешь услышать то, что не говорится за их пределами. Не думал, что придется объяснять это.

— И не надо, — вскричал я. — Кому мне рассказывать? Конюхам или служанкам? Кто еще станет меня слушать?

Я прошагал по неровному полу кузницы неловким ковыляющим шагом, борясь за свое достоинство и сгорая от стыда за собственное уродство и еще за что-то более сильное и глубокое. Я был изгой, даже мое присутствие в кузнице нуждалось в объяснении и защите. Я когда-то был счастлив здесь, но это не мое место. И бросив через плечо: «Спокойной ночи, Шед», я поковылял прочь в летние сумерки.

Что-то произошло во мне в этот вечер. Я был Саулем. Если вы припоминаете, было два Сауля. Сауль — сын Киша, который, разыскивая ослов своего отца, нашел королевство и на которого был ниспослан дар пророчества. Был еще и Сауль из Ташиша, который отправляясь по очередному поручению, был ослеплен молнией по дороге в Дамаск. Странно, что оба они носили одно и то же имя и оба стали избранниками судьбы. Именно об этом я размышлял, идя мимо зарослей боярышника по полевой тропе. Я вспомнил разговор Эли Мейкерса о сорняках и возделывании почвы, и впервые в жизни по-иному взглянул на участки пашни, освещенные луной. Но постепенно мысли мои переменились, и меня охватило удивительное чувство. Я видел одуванчики, белым туманом покрывающие рвы, невесомые, как легкое кружево на темном одеянии ночи. Я видел высокие деревья, чернеющие на фоне луны. И я подумал, что это и есть мой дом, моя обитель. Но надолго ли я здесь? Все это так тесно переплеталось с прочитанными историями, стихами из заброшенных, покрытых плесенью книг, что в тот момент Элоиз и Абеляр были для меня большей реальностью, чем Шед и Эли, и я не удивился бы, встретив Джульетту, а не Элен Флауэрс.

Мысли ускользали от меня. Стремление определить словами свое состояние разрушало его суть. Оступившись, я сделал вдох, и мне показалось, что меня обдало сладким дуновением одуванчиков. Я вдруг почувствовал себя счастливым. Не могу дать этому более глубокое объяснение и не буду даже пытаться это сделать, потому что сейчас мне кажется, что я, проживший всю жизнь на грани понимания чего-то, на пути выражения этого чего-то в словах, так и не сумел это сделать. Не осмелюсь уподобить свой разум своему телу, он все-таки явно не столь покалечен, но в то же время так же далек от совершенства.

Никогда мне не доводилось шагать так свободно, и никогда еще мысли мои не были такими ясными. Но в тот вечер я еще не знал своей немощи. Я был опьянен собственными чувствами и незнаком с неудачами, поэтому, добравшись до дома, достал чернила (изготовленные по старинному рецепту из козлиной желчи и металлических опилок из кузницы) и на первой чистой странице книги написал свои первые стихи. С восторгом я чувствовал, как плавно льются строки, и только закончив, ощутил неизбежное неудовлетворение. Перечитывая строки, я понял, что волшебство ушло, и момент упущен. Единственное, что я теперь ощущал, — это всеобъемлющее неудовлетворение; каждое написанное слово казалось мне лишь слабым отображением мысли.

Изгнанник я без дома и без крова,

Не знаю отродясь обители такой,

Где ждет меня приветливое слово

Или душа, несущая покой.

И только милостива ночь.

Деревьев кроны

Меня приемлют молча, без суда.

И нежных одуванчиков короны

Несут печаль мою неведомо куда.

Видите, я уже забыл о Шеде, который всегда был добр ко мне и ничего не скрывал. И причем здесь «деревьев кроны»? Слова лились одно за другим, но именно плавность этого процесса должна была насторожить меня. И все же это была моя первая проба пера, и, несмотря на все недостатки, я с волнением перечитывал их снова и снова, испытывая неослабевающую радость.