Цветущая, как роза - [12]

— Любой свободный человек — да.

— А что нужно, чтобы стать свободным?

— В общем можно сказать, что любой, кто самостоятелен, может владеть землей. В Салеме это также вопрос церковной принадлежности, чего я лично не одобряю. Но главное то, что земли там полно. Англия затерялась бы там. — О! — удивился я.

— Скажи юноша, зачем тебе знать о землях в Новом свете? Ты ведь будешь владеть всем здесь, в Маршалси, не так ли?

— О, это не для меня, — быстро проговорил я. — Я не приспособлен к этому. Я люблю читать о путешествиях и подвигах именно потому, что вряд ли мне когда-либо доведется владеть землей. Я все это расспрашиваю для Эли Мейкерса.

— И кто же это?

Итак, я расположился поудобнее и, забыв про поздний час, про недовольство отца в случае, если он обнаружит, что я утомляю гостя, рассказал ему все, что знаю об Эли Мейкерсе, о том, как он ненавидит открытую систему земледелия, как ненавидит свечи и алтарь в церкви, как тяжело работает и как хорошо мог бы возделывать землю, если бы имел свой собственный надел. Я увлекся и вздрогнул от неожиданности, внезапно услышав голос моего слушателя.

— Филипп — ведь так тебя зовут? Филипп Оленшоу, ты сказал мне, что я показал тебе невиданные дотоле земли, теперь позволь мне отплатить тебе тем же комплиментом. Ты нарисовал мне этого Эли Мейкерса, пахаря, делящего мир между двумя суровыми богами, — ветхозаветным Иеговой и матерью землей. И я не знаю человека, который мог бы сделать это лучше тебя. Может я ошибаюсь, но мне кажется, что твое будущее — это перо, мальчик мой.

Я улыбнулся довольно смущенно и поспешил перейти к другому интересовавшему меня вопросу.

— Кто эти люди, которые будут жить в доме Мэдж? — Это пожилой человек, который всю жизнь работал на благо своих соотечественников. Но он опередил свое время и наталкивался только на критику и вражду, что ожесточило его характер. Женился он слишком поздно на молоденькой девушке, которая вызвала его сострадание. Она воспользовалась его добротой, а потом оставила его с малюткой-дочерью на руках. Горе помутило его рассудок, и он отдалился от людей. В Лондоне, в настоящее время он больше не может чувствовать себя в безопасности. Твой отец был настолько добр, что предложил ему укрыться здесь. В моменты просветления он бывает очень приятным собеседником. Надеюсь, что ты отнесешься к нему доброжелательно. Я хотел было сказать ему, что Маршалси не место для юной привлекательной девушки и престарелого слабого отца, но слова почему-то застряли у меня в горле. Не столько из сыновних чувств, сколько из участия к этому маленькому человеку, который был так восхищен поступком моего отца. Его уверенность в безопасности деревенской жизни показалась мне несколько наивной для человека, который столь много путешествовал и так хорошо во всем разбирался. Предрассудки и истерия были так же опасны в Маршалси, как и в Лондоне, а при невежестве деревенских жителей они могли принять даже еще более страшную форму, так мне казалось. Однако передо мной сидел светский человек, путешественник и писатель, очень довольный результатами своей поездки, и я чувствовал, что с моей стороны будет невежливо подвергать сомнению его мудрость и опыт. Возражения замерли у меня на устах. Будь у меня побольше храбрости, побольше убежденности в своей правоте, может быть, мне удалось бы указать ему на один несомненный недостаток его плана, и Сибрук никогда не приехал бы в Хантер Вуд. Но я так и не решился спорить с ним.

Мы поговорили еще немного, и Натаниэль Горе спросил меня, бывал ли я в театре. Я ответил отрицательно.

— Ты должен приехать в Лондон, — сказал он, и походить по театрам. Кто знает, может в тебе дремлет драматург. Ты так живописно нарисовал мне Эли Мейкерса. Я никогда не забуду его. В любом случае, ты должен погостить в городе, где происходят великие события, где работают величайшие умы. И я всегда буду рад принять тебя в своем доме, он называется Дом Мошенников, это рядом с Ессекс Хауз на Стрэнде. Запомнил?

— Спасибо, — сердечно поблагодарил я. — Я не забуду. А почему такое странное название?

— Когда-то при Елизавете дом служил штаб-квартирой и укрытием для контрабандистов. Окна выходят прямо на реку.

Натаниэль Горе уехал на следующее утро, и в тот же день управляющий направился в коттедж Мэдж в сопровождении работников, чтобы отремонтировать дом. Отец старался изо всех сил, и ко времени прибытия Сибрука в Колчестер сарай был забит дровами, кладовые наполнены припасами соленого мяса и селедки, сыра и муки, там же была помещена и огромная бочка эля. Все эти приготовления вызывали во мне отвращение, так как я знал, что если бы Сибрук приехал сам или с какой-нибудь простушкой, его сарай и кладовые были бы так же пусты, как дом старой Мэдж. Все эти приготовления происходили на моих глазах, но я не проявлял никакого интереса к приезду гостей. Я был в Колчестере в тот знаменательный день, когда грум отправился с двумя лошадьми встречать Сибрука, но не удосужился занять место в толпе, собравшейся поглазеть на прибытие экипажа. Увидеть новых обитателей дома Мэдж мне довелось несколькими месяцами позже, когда дни стали немного длиннее, а лес заполнился цветами анемона и примулы. Я направился в Хантер Вуд в поисках потерявшейся собаки. Вокруг имения всегда бегала по крайней мере дюжина собак, но Квинс считался моей собакой, так как он совсем еще щенком лишился матери, и я выкормил его из тряпки, пропитанной козьим молоком. Он был довольно уродливым щенком, что в дальнейшем определило нашу привязанность друг к другу, кроме того, у него был непредсказуемый характер. Щенок вырос в длинноногое, с кривой походкой существо, склонное к воровству и агрессии, но мне он был очень дорог. Я не видел Квинса три дня, и, обыскав всю ближайшую округу, направился в более отдаленные окрестности. Одним из таких мест был Хантер Вуд, где я в то солнечное утро продирался через кустарник, выкрикивая имя пса и посвистывая. Я полагал, что он мог попасть в ловушку, иначе он отозвался бы на мой зов. Внезапно, выбравшись из чащи на открытую дорогу, я наткнулся на женщину, шедшую мне навстречу с огромной корзиной, из которой свисали корни и листва. Я видел ее впервые, но сразу догадался, что это Линда Сибрук. Было уже поздно нырять в заросли леса, и, кроме того, меня удерживало на месте какое-то странное любопытство. На ней было славное платье из темно-красного шелка, из-под широкой шелестящей юбки поблескивали серебряные пряжки башмаков, а в ушах рдели камушки сережек. Ни одна из местных жительниц не стала бы разгуливать по лесу в таком наряде.