Цветок в пустыне - [73]

— Странно слышать это от тебя, Хьюберт. Ты раньше не особенно любил Кондафорд.

— Всё меняется, когда у тебя есть наследник.

— Вот как? Вы ждёте наследника?

— Да, мы настроились на то, что будет мальчик.

— А уцелеет ли Кондафорд до тех пор, пока он вступит в права наследства?

Хьюберт пожал плечами:

— Попробуем сберечь. Сохраняется только то, что хотят сохранить.

— И даже при этом условии — не всегда, — поправила Динни.

XXXI

Слова Уилфрида: «Можете сказать её родным, что я уезжаю», — и слова Динни: «Всё кончено», — с почти сверхъестественной быстротой облетели всех Черрелов, но их не охватило то ликование, которым сопровождается обычно раскаяние грешника. Все слишком жалели её, и жалость эта граничила с печалью. Каждый стремился выразить ей сочувствие, но никто не знал — как. Сочувствовать слишком явно — хуже, чем не сочувствовать вовсе. Прошло три дня, но ни один из членов семьи так его и не выразил. Наконец Эдриена осенило, и он решил пригласить её позавтракать, хотя ему, как, впрочем, и всем на свете, было неясно, почему еда может служить утешением. Он позвонил ей и договорился о встрече в одном кафе, репутация которого, вероятно, не соответствовала истинным его достоинствам.

Поскольку Динни не относилась к числу тех молодых женщин, для кого житейские бури — удобный случай приукрасить свою внешность, Эдриен имел полную возможность заметить бледность племянницы. От комментариев он воздержался. В сущности, он вообще не знал, о чём говорить, так как понимал, что мужчина, увлечённый женщиной, все равно живёт своей прежней духовной жизнью, тогда как женщина, менее увлечённая физически, непременно сосредоточивает свою духовную жизнь на любимом мужчине. Тем не менее он стал рассказывать девушке, как ему пытались «всучить липу».

— Он заломил пятьсот фунтов, Динни, за череп кроманьонца, найденный в Сэффолке. Вся история выглядела вполне правдоподобно. Но мне посчастливилось встретить археолога графства. Тот и говорит: «Ого! Значит, теперь он пытается сбыть его вам? Старая уловка! Он откапывал этот череп, по меньшей мере, три раза. По парню тюрьма плачет. Он держит череп в шкафу, каждые пять-шесть лет роет яму, кладёт его туда, а потом пытается сбыть. Возможно, что череп действительно кроманьонский, но он-то подобрал его во Франции лет двадцать назад. Будь череп найден в Англии, это был бы уникум». Словом, я отправился на то место, где он откопал его в последний раз, и, как ты понимаешь, сразу убедился, что парень сам зарыл его в землю. В древностях есть нечто такое, что подрывает «моральный уровень», как выражаются американцы.

— Что он за человек, дядя?

— С виду энтузиаст; немного похож на моего парикмахера.

Динни рассмеялась.

— Примите меры, не то он в следующий раз всё-таки продаст свою находку.

— Ему помешает кризис, дорогая. Кости и первопечатные издания — на редкость чувствительны к конъюнктуре. Пройдёт ещё лет десять, прежде чем за череп дадут мало-мальски приличные деньги.

— А многие пытаются вам что-нибудь всучить?

— Некоторым это даже удаётся. Я жалею, что с этой «липой» ничего не вышло. Череп — превосходный. В наши дни такие редко встретишь.

— Мы, англичане, безусловно, становимся уродливей.

— Неправда. Надень на тех, с кем ты встречаешься в гостиных и лавках, сутаны и капюшоны, доспехи и камзолы, и на тебя глянут лица людей четырнадцатого или пятнадцатого века.

— Но мы презираем красоту, дядя. В нашем представлении она связывается с изнеженностью и безнравственностью.

— Да, люди склонны презирать то, чего лишены. С точки зрения примитивности, мы стоим на третьем, нет, на четвёртом месте в Европе. А если исключить кельтскую примесь, то и на первом.

Динни оглядела кафе, но осмотр ничего не прибавил к её выводам — отчасти потому, что восприятие у неё притупилось, отчасти потому, что завтракали здесь преимущественно евреи и американцы.

Эдриен с болью следил за племянницей. Какой у неё безразличный взгляд!

— Значит, Хьюберт уехал? — спросил он.

— Да.

— А ты что намерена делать, дорогая?

Динни сидела, уставившись в тарелку. Затем неожиданно подняла голову и объявила:

— Думаю поехать за границу, дядя.

Рука Эдриена потянулась к бородке.

— Понимаю, — согласился он наконец. — А деньги?

— У меня хватит.

— Куда?

— Куда угодно.

— Одна?

Динни кивнула.

— У отъезда есть оборотная сторона — возвращение, — напомнил Эдриен.

— По-моему, сейчас мне здесь нечего делать. Почему бы мне не порадовать окружающих, избавив их от необходимости видеть меня?

Эдриен замялся.

— Конечно, дорогая, тебе виднее, что для тебя лучше. Но если ты подумываешь о длительном путешествии, я уверен, что Клер была бы рада видеть тебя на Цейлоне.

Перехватив удивлённый жест племянницы, Эдриен понял, что такая мысль не приходила ей в голову, и продолжал:

— Мне почему-то кажется, что жизнь у неё будет нелёгкая.

Их взгляды встретились.

— Я подумала о том же на её свадьбе, дядя. Мне не понравилось его лицо.

— У тебя, Динни, особый дар — умение помогать ближним, а христианство, при всех своих недостатках, всё-таки учит одному хорошему правилу: «Блаженнее давать, нежели принимать».

— Даже Сын человеческий любил иногда пошутить, дядя.