Уже без всякого плана, совсем отчаявшись в спасении. Юра пополз куда-то напрямик — к загадочному, слабо мерцавшему свету. По счастью, оказалось — та самая беседка, завитая виноградом, где сидели сегодня отец и мама. А он и не узнал. Да, та самая беседка. Фонарики кругом уже погасли, и светились только два: один, зелёненький, горел ещё совсем ярко, а другой, жёлтенький, уже мигал. И хотя ветра не было, но от своего миганья он покачивался, и все кругом также слегка покачивалось. Юра хотел встать, чтобы войти в беседку и оттуда начать новую жизнь, с незаметным переходом от старой, как вдруг услышал в беседке голоса. Говорили мама и ненастоящий Юрий Михайлович, офицер. Настоящий же Юрий Михайлович замер на месте, и сердце у него замерло, и дыханье у него остановилось.
Мама сказала:
— Оставь. Ты с ума сошёл. Сюда могут войти.
Юрий Михайлович сказал:
— А ты?
Мама сказала:
— Сегодня мне двадцать шесть лет. Я старая.
Юрий Михайлович сказал:
— Он ничего не знает. Неужели он ничего не знает? Он даже не догадывается. Послушай, он всем так крепко жмёт руку?
Мама сказала:
— Что за вопрос? Конечно, всем. Нет, не всем.
Юрий Михайлович сказал:
— Мне его жаль.
Мама сказала:
— Его?
И странно засмеялась. Юрочка понял, что это говорили про него, про Юрочку, — но что же это такое, Господи! И зачем она смеётся?
Юрий Михайлович сказал:
— Куда ты, я тебя не пущу.
Мама сказала:
— Ты меня оскорбляешь. Пусти. Нет, ты не смеешь меня целовать. Пусти.
Замолчали. Тут Юрочка посмотрел сквозь листья и увидел, что офицер обнял и целует маму. Дальше они ещё что-то говорили, но он ничего не понял, не слыхал, внезапно позабыл, что какое слово значит. И свои слова, какие раньше научился и умел говорить, также позабыл. Помнил одно слово: «мама», и безостановочно шептал его сухими губами, но оно звучало так страшно, страшнее всего. И, чтобы не крикнуть его нечаянно, Юра зажал себе рот обеими руками, одна на другую; и так оставался до тех пор, пока офицер и мама не вышли из беседки.
Когда Юра вошёл в комнату, где играли в карты, важный лысый старик за что-то бранил отца, размахивая мелком и говорил и кричал, что отец поступил не так, что так нельзя делать, что так делают только нехорошие люди, что это нехорошо, что старик с ним больше играть не будет, и другое все такое же. А отец улыбался, разводил рукою, хотел что-то говорить, но старик не дал, — закричал ещё громче. И старик был маленький, а отец высокий, красивый, большой, и улыбка у него была печальная, как у Гулливера, тоскующего по своей стране высоких, красивых людей. Конечно, от него нужно скрыть то, что было в беседке, и его нужно любить, и я его так люблю, — с диким визгом Юра бросился на лысого старика и начал изо всей силы гвоздить его кулаками:
— Не смей обижать, не смей обижать…
Господи, что тут было! Кто-то смеялся, кто-то тоже кричал. Отец схватил Юру на руки, до боли сжал губы его и тоже кричал:
— Где мать? Позовите матъ!
Потом Юру унёс с собою вихрь неистовых слез, отчаянных рыданий, смертельная истома. Но и в безумии слез он поглядывал на отца: не догадывается ли он, а когда вошла мать, стал кричать ещё громче, чтоб отвлечь подозрения. Но на руки к ней не пошёл, а только крепче прижался к отцу: так и пришлось отцу нести его в детскую. Но, видимо, ему и самому не хотелось расставаться с Юрой — как только вынес его из той комнаты, где были гости, то стал крепко его целовать и все повторял:
— Ах ты мой милый! Ах ты мой милый!
И сказал маме, которая шла сзади:
— Нет, ты посмотри, какой!
Мама сказала:
— Это все ваш винт. Вы так ругаетесь, что напугали ребёнка.
Отец рассмеялся и ответил:
— Да, ругается он сильно. Но этот-то! Ах ты мой милый!
В детской Юра потребовал, чтобы отец сам раздел его.
— Ну, начались капризы, — сказал отец. — Я ведь не умею, пусть мама разденет.
— А ты будь тут, — сказал Юра.
У мамы ловкие пальцы, и раздела она быстро, а пока раздевала, Юра держал отца за руку. Няньку выгнал. Но так как отец уже начинал сердиться и мог догадаться о том, что было в беседке, то Юра скрепя сердце решил отпустить его. Но, целуя, схитрил:
— А тебя он больше ругать не будет?
Папа обманулся. Засмеялся, ещё раз уже сам крепко поцеловал Юру и сказал:
— Нет, нет. А если будет браниться, я его брошу через забор.
— Пожалуйста, — сказал Юра. — Ты это можешь. Ты ведь сильный.
— Да ничего себе. А ты спи-ка покрепче. Мама побудет с тобою.
Мама сказала:
— Я пошлю няню. Мне нужно готовить к ужину.
Отец крикнул:
— Успеется ваш ужин! Можешь побыть с ребёнком.
Но мама настаивала:
— Там гости. Неудобно, если я их брошу.
Но отец пристально посмотрел на неё, и, пожав плечами, мама согласилась:
— Ну хорошо, я останусь. Посмотри только, чтобы Марья Ивановна вин не перепутала.
Всегда бывало так: если около засыпающего Юры сидела мама, то она держала его за руку до самой последней минуты, — всегда бывало так. А теперь она сидела так, как будто была совсем одна и не было тут никакого сына Юры, который засыпает, — сложила руки на коленях и смотрела куда-то. Чтобы привлечь её внимание, Юра пошевелился, но мама коротко сказала:
— Спи.
И продолжала смотреть. Но, когда у Юры отяжелели глаза и со всею своею тоской и слезами он начал проваливаться в сон, вдруг мама стала перед кроваткой на колени и начала часто-часто, крепко-крепко целовать Юру. Но поцелуи были мокрые, горячие и мокрые.
