Цветные открытки - [44]

— Пришел взять книги, — объявил Евгений, входя. Он был уже без пальто и в домашних туфлях. — «Петербург» Белого и шестой том Бунина…

— На полке, — Полина с интересом смотрела телепрограмму. — Бери и отваливай. Без задержки.

— Как ты н-не-гос-тепри-и-и-мна, — старательно выговорил Евгений.

Полина быстро взглянула на него и вскочила:

— Надрался, да? Говори — пьяный? И посмел еще — ко мне в таком виде!..

— Да, я выпил, — гордо отчеканил он. — И-имею п-право. Художник… А по-вашему — графоман!

Евгений качнулся и ухватился рукой за дверь.

— Я тебе покажу графомана! Идиот! Черт гороховый! В дурдом захотел? Тебе же нельзя, врач что сказал?! Шутки шутишь? Невроз…

Невроз — удел стервоз! — глупо ухмыляясь, возгласил Евгений и поднял указательный палец. — Пойдем в к-комнату, тут ж-жара…

— Тьфу! Чтоб ты пропал, наказание, теткина жизнь! Иди на диван. Живо, понял? Сейчас чай заварю, чтоб ты пропал.

Полина металась по квартире, срывала с веревок пододеяльники и простыни. Евгений сидел на диване и, сонно помаргивая, смотрел на нее.

Когда, бросив белье мокрым комом в ванну, она с кипящим чайником в руках появилась на пороге, он спал, лежа поперек дивана. Полина сняла с него тапки, подумала, стащила и носки, а потом, валяя и ворочая его с боку на бок — джинсы и свитер. Подсунуть простыню не составило труда, этому она научилась еще дома, в Калуге, во время материных сердечных приступов. Положив голову Евгения на подушку и укрыв его одеялом, Полина села к столу, выпила со зла подряд две чашки чаю и почувствовала, что прямо умирает с голоду, — не удивительно: со вчерашнего вечера крошки во рту не было.

В одиннадцатом часу в дверь позвонили и зачем-то сразу постучали. Полина как раз кончала жарить картошку, телевизор исполнял арии из оперетт.

На площадке стоял Лащинский. Пахнущий одеколоном, с гвоздиками в руке.

Быстро выскользнув на лестницу, Полина прикрыла за собой дверь и прислонилась к ней спиной.

— Ко мне сейчас нельзя, Алешенька, — полушепотом сказала она. — Ко мне приехали, понимаешь? Дядя из Уфы. Брат покойного папы. Двоюродный. Его нельзя беспокоить. Никак. Невроз, понимаешь? — Она старалась не смотреть в лицо Лащинского, не видеть, как выражение недоумения сразу сменилось разочарованием, а потом обидой.

— Ты, Алешенька, не сердись, — шептала Полина. — Мне самой жалко, что так вышло, приехал без предупреждения, с вещами, и вот…

Почему-то Лащинский поверил.

— Печально, — сказал он. — Главное, и ко мне нельзя, мать пришла. Жалеть и воспитывать. Утром, только я за тобой дверь закрыл, — идет. Вы могли на лестнице столкнуться…

— Знаешь что, — решила Полина, — ты меня подожди. Внизу. Хорошо? Я сейчас оденусь и выйду. Провожу тебя до метро, поговорим, то-се. Ты только не расстраивайся, хорошо?

Войдя в квартиру, она заперла дверь, кинулась на кухню, ухватила со сковородки горсть жареной картошки и затолкала в рот. Потом на цыпочках пошла в комнату переодеваться.

— Кто там? — сонным голосом спросил Евгений.

— Спи, спи, — она нагнулась и поцеловала его в голову. — Там знакомые приехали. Из Уфы. Проездом. Торопятся в аэропорт. Я сейчас, только до автобуса доведу.

Но Евгений уже заснул. Обычно он спал тихо, а тут вдруг захрапел, и Полина повернула его на бок.

Лащинский ждал ее у парадного. Снег уже не шел, деревья стояли вдоль улицы тихие и тяжелые. Полина выбежала в распахнутом пальто с пакетом в руках.

— Вот! Бери, тут порошок ванну чистить и щавелевая, — она совала пакет Лащинскому. — И банка грибов, сама собирала, сама солила. Мы тем летом дачу снимали в Тосно. На троих, с работы. Так я — каждую пятницу, можешь себе представить?..

— Спасибо тебе, Полинка, — перебил ее Лащинский. — Я пойду, а ты не провожай, поздно. Беги домой. К дяде… из Уфы.

— Ой, да брось ты, не бери в голову, — она поднялась на цыпочки и поцеловала его в щеку, — ты, главное, знай, я ведь тебя тогда очень долго любила, вешаться хотела, правда! Вот странно, сколько потом было всего, я ведь и замуж выходила, и… еще, а всегда, как расстанусь — точка. Забыла и кончено. Иногда даже хочу вспомнить, ведь была влюблена, с ума сходила, — не могу. А как с тобой — все помню. Интересно, да? Наверное, я тебя одного по-настоящему любила, а остальное так, веники…

— Врешь ты все, Полинка! Хороший ты человек.

— Ну да! Я, наоборот, очень жестокая, если хочешь знать. Я из жалости — ничего не могу. Понял? И вообще… Да ты у нас еще мужчина — будь здоров! Такую девочку себе оторвешь, все упадут! Я вот до сих пор вспоминаю: прибегу к метро, к тебе на свидание, я всегда за полчаса приходила, терпежу-то нет, вот прибегу, стою, морозище, а я в капроне, в туфельках замшевых, и как издали увижу — ты идешь, так и обалдею. Ты тогда ходил зимой без шапки… А Ритка еще пожалеет, вот посмотришь…

— Я с тобой, конечно, поступил как скотина.

— Вот еще! Сто лет прошло, а он все выдумывает. Ты лучше кислоту не пролей, там пробка плохая. И по-, проси мать, чтобы рубашки погладила, а то пересохнут, слышишь?

— Тебе позвонить?

— Да я тут собралась в командировку. Завтра или послезавтра. На месяц. Я ведь работаю по внедрению.

— В Уфу? — Лащинский усмехнулся.